Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье
губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе,
бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля
губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и
бабушка послушает, а теперь некогда.
— Я садик возьму! — шепнула она, — только
бабушке не го-во-ри-те… — досказала она движениями
губ, без слов.
Вера не зевала, не следила за полетом мух, сидела, не разжимая
губ, и сама читала внятно, когда приходила ее очередь читать.
Бабушка радовалась ее вниманию.
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала
бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела на
губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
Теперь он готов был влюбиться в
бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в
губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
— Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает
губы!..
— И потом «красный нос, растрескавшиеся
губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах,
бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень;
губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду,
губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил
бабушке...
Иногда он, проснувшись раньше
бабушки, всходил на чердак и, заставая ее за молитвой, слушал некоторое время ее шепот, презрительно кривя тонкие темные
губы, а за чаем ворчал...
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в лицо.
Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к
губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...
Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на желтом лице ее — вспухшие
губы. Я спрашивал
бабушку...
— Ты что это надул
губы? — спрашивали меня то
бабушка, то мать, — было неловко, что они спрашивают так, я ведь не сердился на них, а просто всё в доме стало мне чужим.
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним —
бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые
губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Князь был со мной очень ласков, поцеловал меня, то есть приложил на секунду к моей щеке мягкие, сухие и холодные
губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал, пишу ли я всё стихи, как те, которые написал в именины
бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать.
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал
губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Со всеми на пароходе, не исключая и молчаливого буфетчика, Смурый говорил отрывисто, брезгливо распуская нижнюю
губу, ощетинив усы, — точно камнями швырял в людей. Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда повар казался мне полоумным, как сестра
бабушки.
Я не узнавал
бабушки: скромно поджав
губы, незнакомо изменив все лицо, она тихонько садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая, отвечая на вопросы сестры тихо, покорно.
Я любил Богородицу; по рассказам
бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в
губы.
И они вышли, немало походили и, придя назад, тогда только застали Александру Ярославовну за чаем: она была в свежем утреннем туалете, сделанном ей в Париже, и, встав приветствовать
бабушку, поцеловала ее сжатыми
губами не в уста, а в щеку. Для простой и прямой во всех своих действиях княгини все эти чопорности были не по нутру, и она только крепилась ради сына, чтобы не дать заметить, как ей все это неприятно.
Бабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув, поцеловала ее в лоб, в глаза и в
губы и перекрестила: она как нельзя яснее слышала, что дочь лжет, но ни о чем ее более не расспрашивала.
Бабушка же Анна (жалко, что барыня не видала: она бы оценила это; для нее и было всё это сделано) прикрыла ребенка кусочком холста, поправила ему ручку своею пухлой, ловкою рукой и так потрясла головой, так вытянула
губы и чувствительно прищурила глаза, так вздохнула, что всякий мог видеть ее прекрасное сердце.
Бабушка выслушала Бабурина, пожевывая
губами и щурясь.
Старый лакей Филиппыч вошел, по обыкновению на цыпочках, с повязанным в виде розетки галстуком, с крепко стиснутыми — «чтобы не отдавало духом» —
губами, с седеньким хохолком на самой середине лба; вошел, поклонился и подал на железном подносе моей
бабушке большое письмо с гербовой печатью.
Бабушка надела очки, прочла письмо…
К
бабушке я пошла проститься тихо и чинно, но без всякого волнения. Единственное лицо на родине, которое я не жалела оставить, была
бабушка. Зато с Барбале, благословившей меня образком святой Нины, с Родам, Анной, Михако и Брагимом я целовалась так искренне и крепко, что у меня распухли
губы.
Но я видела по лицу последнего, что он не согласен с
бабушкой… Чуть заметная добрая усмешка шевельнула его
губы под черными усами — усмешка, которую я у него обожала, и он совсем серьезно спросил...
Из Одинцова поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат, дядя Саша, а в отдельном флигеле жила бывшая владелица имения, „баба-Настя“ — сестра
бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно было расцеловаться с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке,
губы еще были в пузырях. И я поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и понял, что опять сделал глупость.
Бабушка — сухая старушка, серьезное лицо с поджатыми
губами светится хорошим старческим светом.
А неприличие состояло в том, что
бабушка стала делать разные «бетизы», как-то: цмокала
губами, чавкала, и что всего ужаснее — постоянно стремилась чистить пальцем нос…