Неточные совпадения
— Пожалуйста, не трогай и не учи меня! — сказал Левин, раздосадованный этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство привело бы его в досаду, и тотчас же с
грустью почувствовал, как ошибочно было его предположение
о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в соприкосновении с действительностью.
Когда он ушел, ужасная
грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание
о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За
грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще
грустят… На что
грустить?..
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту
грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы
о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в
грусть, и, бог знает отчего и
о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый укорами Янкеля, которого ела
грусть при мысли
о даром потерянных червонцах.
Всего противнее, что ведь действительно
о чем-то
грустишь!
О женщинах невозможно было думать, не вспоминая Лидию, а воспоминание
о ней всегда будило ноющую
грусть, уколы обиды.
Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой
грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет
о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя
грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является
грусть… временное недовольство жизнью… Это
грусть души, вопрошающей жизнь
о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без
грусти, узнав его характер,
о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.
А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной
грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры
о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства…
Он взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки на ней видны явственно. И шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось
грустью и слабостью. Он опять забыл
о себе, ему стало жаль только ее.
О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую
грусть в своих сердцах.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную
грусть, стоило только вспомнить
о том, что есть Катюша, и он увидит ее, и всё это рассеивалось.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в
грусти и тоске, что никто-то не пожалеет
о них и даже не знает
о них вовсе: жили ль они или нет.
— Какая же
грусть?
О чем? Можно сказать? — с робкою мольбой произнесла Lise.
Исступленными кликами изуверов он поколебаться не мог, но сердце его вдруг
загрустило и затосковало
о чем-то особливо, и он почувствовал это.
Один короткий, быстротечный месяц!
И башмаков еще не износила,
В которых шла, в слезах,
За бедным прахом моего отца!
О небо! Зверь без разума, без слова
Грустил бы долее…
Грусть его по ней, в сущности, очень скоро сгладилась; но когда
грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось, что он занят этой
грустью, а когда он заметил, что уже не имеет
грусти, а только вспоминает
о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что нашел, что попал в большую беду.
— Так
о чем же
грустить? Да ты уж и не
грустишь.
Прошло месяца четыре. Заботы
о Крюковой, потом воспоминания
о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей
о Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он
грустит, оно и точно, в его сознательных чувствах к Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской признательности за ее участие.
Катерина Васильевна была очень одушевлена.
Грусти — никаких следов; задумчивость заменилась восторгом. Она с энтузиазмом рассказывала Бьюмонту, — а ведь уж рассказывала отцу, но от одного раза не унялась,
о том, что видела поутру, и не было конца ее рассказу; да, теперь ее сердце было полно: живое дело найдено! Бьюмонт слушал внимательно; но разве можно слушать так? и она чуть не с гневом сказала...
В его рассказах был характер наивности, наводивший на меня
грусть и раздумье. В Молдавии, во время турецкой кампании 1805 года, он был в роте капитана, добрейшего в мире, который
о каждом солдате, как
о сыне, пекся и в деле был всегда впереди.
На это письмо Маццини отвечал несколькими дружескими строками, в которых, не касаясь сущности, говорил
о необходимости соединения всех сил в одно единое действие,
грустил о разномыслии их и проч.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь, в сущности,
о грусти ребенка и не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим детям дарили игрушки, другие дети рассказывали
о гуляньях, об обновах. Сироте ничего не дарили. Княгиня думала, что довольно делает для нее, давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!
Мало-помалу слезы ее становились реже, улыбка светилась по временам из-за них; отчаянье ее превращалось в томную
грусть; скоро ей сделалось страшно за прошедшее, она боролась с собой и отстаивала его против настоящего из сердечного point d'honneur'a, [собственного понятия
о чести (фр.).] как воин отстаивает знамя, понимая, что сражение потеряно.
В те дни мысли и чувства
о боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и
грусть. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, — бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго бога?
— Гм… да… плохо, — ворчал он про себя… — Я ошибся… Аня была права: можно
грустить и страдать
о том, чего не испытал ни разу. А теперь к инстинкту присоединилось сознание, и оба пойдут в одном направлении. Проклятый случай… А впрочем, шила, как говорится, в мешке не спрячешь… Все где-нибудь выставится…
Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине темного мозга,
о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково весельем или
грустью, радостью или тоской?..
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то любовью и
грустью, то воспоминанием
о минувших страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
— Мы
грустим, — ответила она упрямо… — Мы часто
грустим о невозможном…
— Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл
о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы, и если б удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не
грустим о том, что у нас нет шестого.
— С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал
о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя
грусть.
Даже Коля, несмотря на свою
грусть, тоже начинал раза два
о чем-то неясно заговаривать с князем.
Он задумался, между прочим,
о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил наяву), когда вдруг, среди
грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его.
Лаврецкий вышел в сад, и первое, что бросилось ему в глаза, — была та самая скамейка, на которой он некогда провел с Лизой несколько счастливых, не повторившихся мгновений; она почернела, искривилась; но он узнал ее, и душу его охватило то чувство, которому нет равного и в сладости и в горести, — чувство живой
грусти об исчезнувшей молодости,
о счастье, которым когда-то обладал.
— Нельзя, Петр Елисеич, — с какою-то
грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На людях живем… Не доводится быть хуже других. Я-то, пожалуй, и скучаю
о Самосадке…
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но после я задумался и долго думал
о своем поступке, сначала с
грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя, что маменька огорчилась бы словами Матреши и что мне так и должно было поступить.
Она с какой-то
грустью расспрашивала меня подробно
о Багрове,
о бабушке и тетушках.
Впрочем, это удовольствие скоро мне наскучило, а яблонный сад — еще более, и я стал с
грустью вспоминать
о Багрове, где в это время отлично клевали окуни и где охотники всякий день травили ястребами множество перепелок.
Милая сестрица моя
грустила об дедушке и беспрестанно
о нем поминала.
А Николай Сергеич все ласковей да ласковей со мной; на меня глядя,
грустит, как будто и он знает,
о чем я плачу, и жалеет меня.
Загрустила она у меня что-то…
о тебе поминала: зачем не приходишь.
О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже
грусть тебя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу — смотрите! а у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег…
На улицах быстро темнело. По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки. Где-то на завалинках у ворот, у калиток, в садах звенел женский смех, звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей, животной, радостной дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с тихой, задумчивой
грустью в душе Ромашова рождались странные, смутные воспоминания и сожаления
о никогда не бывшем счастье и
о прошлых, еще более прекрасных вёснах, а в сердце шевелилось неясное и сладкое предчувствие грядущей любви…
«Что это она точно сожалеет и
грустит обо мне?» — подумал он и тоже не находился с своей стороны,
о чем начать бы разговор.
Он ужасно
о тебе
грустил… ну, и потом видит меня в моем отчаянном положении.