Неточные совпадения
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем
говорит):эту записку ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для
гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство с самого детства, особливо если
гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я
говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Множество
гостей в сюртуках и фраках подходят сначала к ручке Анны Андреевны,
говоря: «Анна Андреевна!» — потом к Марье Антоновне,
говоря: «Марья Антоновна!»
Гость проглотил обиду ("только ложка в руке его задрожала", —
говорит летописец), но в душе поклялся отомстить.
Зачем, когда в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала
говорить с
гостем.
— Что это за бессмыслица! —
говорил Степан Аркадьич, узнав от приятеля, что его выгоняют из дому, и найдя Левина в саду, где он гулял, дожидаясь отъезда
гостя. — Mais c’est ridicule! [Ведь это смешно!] Какая тебя муха укусила? Mais c’est du dernier ridicule! [Ведь это смешно до последней степени!] Что же тебе показалось, если молодой человек…
«Ну, что же, надо же ему как-нибудь
говорить с хозяйкой дома», сказал себе Левин. Ему опять что-то показалось в улыбке, в том победительном выражении, с которым
гость обратился к Кити…
— Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят ваше сиятельство, —
говорил особенно липнувший старый, белесый Татарин с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сиятельство, —
говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу ухаживая и за его
гостем.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается
говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним
гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел
говорить с ней.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего
гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг
гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним
поговорить об одном очень нужном деле.
— Нет, Павел Иванович, нет, вы
гость, —
говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.
Такое мнение, весьма лестное для
гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство
гостя и предприятие, или, как
говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей,
говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю».
Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному
гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не
говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Ну бал! Ну Фамусов! умел
гостей назвать!
Какие-то уроды с того света,
И не с кем
говорить, и не с кем танцовать.
«Да, да, —
говорил он какой-нибудь бабе в мужском армяке и рогатой кичке, вручая ей стклянку гулярдовой воды или банку беленной мази, — ты, голубушка, должна ежеминутно бога благодарить за то, что сын мой у меня
гостит: по самой научной и новейшей методе тебя лечат теперь, понимаешь ли ты это?
— Полноте, что вы! — воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя человеком более значительным и сильным, чем
гость его. — Я слушал с глубоким интересом. И,
говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы так…
Варвара никогда не
говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив
гостей, устало позевнув, спросила...
Маргарита
говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно
говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с
гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на
гостя сердитым взглядом чернобровых глаз, — казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась Марина,
говоря...
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато
говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и
гостей их так боязливо и враждебно, как будто люди эти способны были поджечь дом.
Клим слышал, что она
говорит, как бы извиняясь или спрашивая: так ли это?
Гости соглашались с нею...
— Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, — произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что
говорит снисходительно и этим может усилить иронию
гостя.
Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг в шкафе, сказал...
— Думать-то — научились, а
поговорить — не с кем, и такой
гость, как вы, конечно, для меня праздник.
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая
гостям поклоны приказчика,
говорил однообразно и озабоченно...
— Эх, — вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится.
Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он
говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
Самгин налил водки, чокнулись, выпили,
гость тотчас же налил по второй,
говоря...
Самгину оживление
гостя показалось искусственным, но он подумал с досадой на себя, что видел Лютова сотню раз, а не заметил кривых зубов, а — верно, зубы-то кривые! Через пять минут он с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито
говорит...
Суховато и очень в нос
говорила французские фразы, играя лорнетом пред своим густо напудренным лицом, и, прежде чем предложить
гостям сесть, удобно уселась сама.
Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, — крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на
гостя из столицы,
говорил...
Красавина. Ленива. Уж сколько раз я ей
говорила: «Что, мол, ты никуда не съездишь али к себе
гостей не позовешь?» В
гости ехать,
говорит, одеваться надобно; а приедешь — разговаривать нужно.
— Посмотреть персики, виноград, —
говорил он, — сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать
гостей…
Вон залаяла собака: должно быть,
гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть, он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь… «Андрей!» —
говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
— Захар, ты недавно просился у меня в
гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! — с лихорадочным волнением
говорил Обломов.
— Наш-то столбовой, — гордо
говорил он, — а это что за
гости!
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! —
говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Гости под конец обнимались, до небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил,
говоря, что он, для счастья угостить дорогих
гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, —
говорил гость, — да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
И много
говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в
гости сходить, так Обломов таких
гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
Захар на всех других господ и
гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», —
говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, —
говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь,
гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в
гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не
говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины
гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия — пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно
говорил...
Она звала его домой,
говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать
гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не
говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее
гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Софья попросила
гостя сесть. Они стали
говорить о музыке, а Николай Васильевич, пожевав губами, ушел в гостиную.
Отец всем вместе и каждому порознь из
гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их,
поговорить с ними по-французски.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что
говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не
говорила до отъезда
гостей.
— Сегодня
говорить с бабушкой нельзя:
гости! Бог знает что с ней будет! Завтра!
— Нет, это я ей передал, а слышал, как
говорил давеча Нащокин князю Сергею Петровичу у него в
гостях.