Неточные совпадения
Матвей
положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего
барина.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и,
положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на
барина.
— Виноват,
господа! — сказал он, выбегая на крыльцо. — Завтрак
положили? Зачем рыжего направо? Ну, всё равно. Ласка, брось, пошла сидеть!
— Доктор, эти
господа, вероятно, второпях, забыли
положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, — и хорошенько!
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не
положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли,
господа?
Она
полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих
господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
— А может, я где-нибудь
клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон
господин Заметов знает, что я
клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
Иван. Лариса Дмитриевна, надо
полагать, с
господами вместе уехали… Потому как
господа за Волгу сбирались, вроде как пикник у них.
Некогда, барышня,
барин приехал! (
Кладет гитару и берет фуражку.)
— И прекрасно. Как вы
полагаете, что думает теперь о нас этот человек? — продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «
господ».
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб
барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда
барин съедает дотла все, что ни
положит на тарелку.
— Вот, посмотрите,
барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, — сказала Анисья, думая развлечь его, и
положила ему котенка на колени.
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших
барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого…
положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все
клады вам укажет;
Но ради
господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
— Ну, Господи… ну,
Господь с тобой… ну, храни тебя ангелы небесные, Пречестная Мать, Николай-угодник… Господи, Господи! — скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше
положить крестов, — голубчик ты мой, милый ты мой! Да постой, голубчик…
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает
барин и
кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще
барин! сосед-то
барин, слышь, ничего не помнит…»
«Что скажешь, Прохор?» — говорит
барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает
барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает
барин, готовясь
класть на счетах.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня,
барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться спать,
положив голову на колени улыбающейся жены.
Завтрак был подан в столовой. Когда они вошли туда, первое, что бросилось в глаза Привалову, был какой-то
господин, который сидел у стола и читал книгу,
положив локти на стол. Он сидел вполоборота, так что в первую минуту Привалов его не рассмотрел хорошенько.
— Цветет-то она цветет, да кабы не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то, а вот счастья
господь и не посылает… Долго ли до греха — гляди, и завянет в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И в кого уродился, подумаешь… Я так
полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
А что, если
барин эти деньги из-под постели вынул и опять
положил в шкатулку, ему не сказавши?
— Из города эти, двое
господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник
господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо
полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым
господина Миусова и ездит…
— Где ты мог это слышать? Нет, вы,
господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился.
Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Вот достигли эшафота: «Умри, брат наш, — кричат Ришару, — умри во
Господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот,
положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать.
— А вот, — вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, — вот деньги… те самые, которые лежали вот в том пакете, — он кивнул на стол с вещественными доказательствами, — и из-за которых убили отца. Куда
положить?
Господин судебный пристав, передайте.
«Думаете ли вы,
господа присяжные, что такие вопросы могут миновать детей наших,
положим, уже юношей,
положим, уже начинающих рассуждать?
—
Господа,
положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцам ломать головы безменами. Иначе до чего же дойдем?
— Яша, — проговорил Дикий-Барин,
положил ему руку на плечо и — смолк.
— А
Господь ведает, батюшка, — отвечала старуха, — и, наклонившись вперед,
положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, — слышно, наши ребята жида бьют.
Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать,
Господь его надоумил: положил-таки на себя крест…
Мы не сомневались в последствиях и
полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно
господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого
барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и
положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему
господину.
— А что, monsieur Dales, [
господин Далес (фр.).] — спросил его раз мой отец, — вы можете, я
полагаю, давать уроки танцевания?
Господин улыбнулся, как улыбаются люди, попавшие впросак, и
положил рескрипт в карман.
— Что же это значит? Пользуясь тем, что я в тюрьме, вы спите там, в редакции. Нет,
господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я не хочу, чтоб мое имя таскали в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой. Публика принимает это за мой журнал, нет, этому надобно
положить конец. Завтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух, в котором должен быть наш орган.
— Позвольте! — убеждал другой, — если уж без того нельзя… ну,
положим! Пристроили крестьян — надо же и
господ пристроить! Неужто ж мы так останемся? Рабам — права, и нам — права!
—
Господа! без прений! — провозгласил председатель собрания, — пусть каждый поступит, как ему Бог на сердце
положит!
Положим, что принять от
господина раны следует с благодарностью, но вот беда: вчера выпороли «занапрасно» Аришку, а она девушка хорошая, жаль ее.
— Чего полно? Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с тобой думали, — в лукошко
кладем, а господь-от вложил в руки нам худое решето…
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть,
положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти
господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Слышите,
господа! — провозгласила Настасья Филипповна,
кладя пачку возле Гани.
По-моему, на меня далеко еще меньше десяти тысяч всего истрачено, но я
положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что, отдавая долг, я никак не мог предлагать
господину Бурдовскому более, даже если б я его ужасно любил, и не мог уже по одному чувству деликатности, именно потому, что отдавал ему долг, а не посылал ему подаяние.
Господин с кулаками, вероятно,
полагая, что пришла минута, начал что-то ворчать.
Но к делу,
господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой
положили, стало быть, никто не отказывается!
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил какой-то незнакомый ему
господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам в городе О…; от знакомых он отворачивался на улице — такое уж он
положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
— Отметаются все твои старые грехи, Конон, — сказал Гермоген,
кладя руку на голову новообращенного. — Взыщутся старые грехи на иноке Кирилле, а раб божий Конон светлеет душой перед
господом.
— А вы как
полагаете,
господин доктор?
— Отчего же… я с удовольствием…
Господин музыкант, пожалуйста, что-нибудь из легких танцев, — сказал он,
кладя серебро на фортепиано.
— Первый тост, я
полагаю, следует выпить за
господина Вихрова, который лучше всех играл, — проговорил прокурор.
— Очень рад, — проговорил он, — а то я этому
господину (Павел разумел инспектора-учителя) хотел дать пощечину, после чего ему, я
полагаю, неловко было бы оставаться на службе.