Неточные совпадения
— Жду — не дождусь. Измаялся
На черством хлебе Митенька,
Эх,
горе — не житье! —
И тут она погладила
Полунагого
мальчика(Сидел в тазу заржавленном
Курносый мальчуган).
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще
мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза
горят, кровь кипит…
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на
горах, как новый ряд воздушных
гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
Клим не поверил. Но когда
горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар,
мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской
горы. Пиво
мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Вижу,
мальчик маленький, слабенький, но не подчиняется, даже с ними дерется, гордый, глазенки
горят.
И опять началась перестрелка, на этот раз очень злая.
Мальчику за канавкой ударило камнем в грудь; он вскрикнул, заплакал и побежал вверх в
гору, на Михайловскую улицу. В группе загалдели: «Ага, струсил, бежал, мочалка!»
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой,
горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один на волка… «Что за славный
мальчик!» — думал я, глядя на него.
«Вот оно», — думал я и опускался, скользя на руках по поручням лестницы. Двери в залу отворяются с шумом, играет музыка, транспарант с моим вензелем
горит, дворовые
мальчики, одетые турками, подают мне конфекты, потом кукольная комедия или комнатный фейерверк. Кало в поту, суетится, все сам приводит в движение и не меньше меня в восторге.
Дорога эта великолепно хороша с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями
гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский
мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только в другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми
горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух
мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
Месяца через полтора я заметил, что жизнь моего Квазимодо шла плохо, он был подавлен
горем, дурно правил корректуру, не оканчивал своей статьи «о перелетных птицах» и был мрачно рассеян; иногда мне казались его глаза заплаканными. Это продолжалось недолго. Раз, возвращаясь домой через Золотые ворота, я увидел
мальчиков и лавочников, бегущих на погост церкви; полицейские суетились. Пошел и я.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош
мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей
горе веревочкой!
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее,
мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с
горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы пошли на кладбище вперед, не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище в версте от церкви, за слободкой, у самого моря, на высокой крутой
горе. Когда мы поднимались на
гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и
мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей руку.
Звон серпов смолк, но
мальчик знает, что жнецы там, на
горе, что они остались, но они не слышны, потому что они высоко, так же высоко, как сосны, шум которых он слышал, стоя под утесом. А внизу, над рекой, раздается частый ровный топот конских копыт… Их много, от них стоит неясный гул там, в темноте, под
горой. Это «идут козаки».
Мальчик слушал с омраченным и грустным лицом. Когда певец пел о
горе, на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть слышными ударами волны о камень. Он уже знает также, что такое жнецы, он слышит позвякивание серпов и шорох падающих колосьев.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах
мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое
горе.
Таких же козаков представлял себе
мальчик под протяжные звуки песни там, внизу, под
горой.
— Да уведите хоть вы его как-нибудь! Нельзя ли? Пожалуйста! — И у бедного
мальчика даже слезы негодования
горели на глазах. — О, проклятый Ганька! — прибавил он про себя.
Мы с сестрицей катались в санях и в первый раз в жизни видели, как крестьянские и дворовые
мальчики и девочки смело катались с высокой
горы от гумна на подмороженных коньках и ледянках.
Дворовые
мальчики и девочки, несколько принаряженные, иные хоть тем, что были в белых рубашках, почище умыты и с приглаженными волосами, — все весело бегали и начали уже катать яйца, как вдруг общее внимание привлечено было двумя какими-то пешеходами, которые, сойдя с Кудринской
горы, шли вброд по воде, прямо через затопленную урему.
Лбов плачет навзрыд, не скрывая и не стыдясь своего
горя, — милый, добрый
мальчик!
Мальчик без штанов. А это, когда мамка ругается, так говорит: ах, пострели те
горой! Оттого и постреленок!
Ах! Однажды его великая летняя любовь в Химках была омрачена и пронзена зловещим подозрением: с
горем и со стыдом он вдруг подумал, что Юленька смотрит на него только как на
мальчика, как на желторотого кадетика, еще даже не юнкера, что кокетничает она с ним только от дачного «нечего делать» и что если она в нем что-нибудь и ценит, то только свое удобство танцевать с постоянным партнером, неутомимым, ловким и находчивым; с чем-то вроде механического манекена.
— Элдар, — прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное, голос своего мюршида, вскочил на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат надел оружие на бурку. Элдар сделал то же. И оба молча вышли из сакли под навес. Черноглазый
мальчик подвел лошадей. На стук копыт по убитой дороге улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными башмаками, пробежал какой-то человек в
гору к мечети.
Отвесив
мальчику подзатыльник за оплошность, приемыш молодцевато поправил шапку и направился к двухэтажному зданию, стены и кровля которого сливались с мраком, между тем как верхний и нижний ряд окон
горели, как отдушины огромной плавильной печи.
—
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда — беда! как язвой моровой
Душа
сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И
мальчики кровавые в глазах…
Мне снились
горы, женщины, музыка, и с любопытством, как
мальчик, я всматривался в лица, вслушивался в голоса.
— Я — про людей! — пояснил
мальчик. — Про то, как дружно взялись. Вот бы всегда так жить им, — всегда бы
горело!
Прошло несколько дней, на дворе заговорили, что отправленный в больницу ученик стекольщика сошёл с ума. Евсей вспомнил, как
горели глаза
мальчика во время его представлений, как порывисты были его движения и быстро изменялось лицо, и со страхом подумал, что, может быть, Анатолий всегда был сумасшедшим. И забыл о нём.
— Смотри-ка, бабушка! — закричал
мальчик, — эко зарево!.. Словно как ономнясь
горел наш овин — так и пышет!
Вы представьте, сошлись человек пять-шесть
мальчиков, одна сальная свеча
горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши!
В общественных катаниях, к сожалению моему, мать также не позволяла мне участвовать, и только катаясь с сестрицей, а иногда и с маленьким братцем, проезжая мимо, с завистию посматривал я на толпу деревенских
мальчиков и девочек, которые, раскрасневшись от движения и холода, смело летели с высокой
горы, прямо от гумна, на маленьких салазках, коньках и ледянках: ледянки были не что иное, как старые решета или круглые лубочные лукошки, подмороженные снизу так же, как и коньки.
Все еще
мальчик, несмотря на пролитую кровь и на свой грозный вид и имя, узнал он впервые то мучительнейшее
горе благородной души, когда не понимается чистое и несправедливо подозревается благородное.
Везде тихо-тихонько, только в полумраке на синем льду озера катается на коньках несколько прозябших
мальчиков; на улице играют и вертятся на спинах две собаки; но Плау не спит и не скучает; в окошках его чистеньких красных домиков везде
горят веселые огоньки и суетливо бегают мелкие тени; несколько теней чешутся перед маленькими гамбургскими зеркальцами; две тени шнуруют на себе корсеты, одна даже пудрит себе шею.
И вот, когда таинственное предчувствие уведомило Юру о рыбьих намерениях, вся Балаклава переживает несколько тревожных, томительно напряженных дней. Дежурные
мальчики день и ночь следят с высоты
гор за заводами, баркасы держатся наготове. Из Севастополя приехали скупщики рыбы. Местный завод консервов приготовляет сараи для огромных партий.
Предвидя, что придется везти Веру Алексеевну на длинную и крутую
гору, мы, проезжая мимо дворовых изб, закликали с собою, кроме Митьки, еще пару
мальчиков, обычно из многочисленных детей покойного Филиппа Агафоновича.
В Москве узнал я, признаюсь, к немалому моему удивлению, что обстоятельства моего бывшего знакомца, г. Ратча, приняли оборот неблагоприятный: супруга его, правда, подарила ему еще двойню, двух
мальчиков, которых он, «коренной русак», окрестил Брячеславом и Вячеславом, но дом его
сгорел, он принужден был подать в отставку, и главное — его старший сынок, Виктор, так и не выходил из долгового отделения.
Мальчик в красной рубахе, сидя у самой воды, мыл отцовские сапоги. И больше ни души не было видно ни в поселке, ни на
горе.
Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати — или четырнадцатилетний
мальчик, но чуть он оборотился, вид изменился: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые
горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения.
— Эта еще не так велика… Посмотрите, какое славное лицо у старика, — отвечала Лидия Николаевна, показывая узор, на котором был изображен старик с седою бородою, с арфою в руках, возле его сидел курчавый
мальчик и лежала собака; вдали был известный ландшафт с деревцами,
горами и облаками.
Назавтра
мальчик чувствует себя лучше, — и глаза Екатерины Александровны смотрят на меня с ласкою и любовью. Вообще, еще не видя больного, я уж при входе безошибочно заключал об его состоянии по глазам открывавшей мне дверь Екатерины Александровны: хуже больному — и лицо ее
горит через силу сдерживаемою враждою ко мне; лучше — и глаза смотрят с такою ласкою!
И в шесть часов утра, и в одиннадцать часов ночи я вижу в окошко склоненную над сапогом стриженую голову Васьки, а кругом него — таких же зеленых и худых
мальчиков и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло
горит над их головами, из окна тянет на улицу густою, прелою вонью, от которой мутит в груди.
Мальчик горел, запихнутый в печь подальше, а баранья ляжка пеклась в той же печи, только поближе к устью, и у загнетки стояла робкая девочка-хозяйка, подбивая к огню хворост, а озорная гостья убирала хату, то есть засыпала сором и золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась, не зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
И пока на дворе был свет, они чувствовали себя бодро; но когда короткий зимний день померкнул, на них тотчас же напал страх и они стали соображать, что печку пора бы закрыть и избу «укутать», но этого нельзя было сделать, потому что
мальчик еще далеко не
сгорел, и казалось, что он будто даже и не
горит, а словно он еще жив и в пылавшем хворосте «ёжится».
О, славный, бесстрашный джигит Керим! Как бы я хотела быть хоть отчасти на тебя похожей! Почему я не
мальчик! Не мужчина! Если бы я была мужчина! О! Я сорвала бы с себя эти девичьи одежды, без сожаления остригла мои черные косы и, надев платье джигита, убежала бы в
горы, к Кериму. Я сказала бы ему...
Молитвенное дерзновение веры связано с полнотой смирения, ибо не ради теургического эксперимента или «знамения» по воле Божией двигнется в море
гора, и не всех умерших
мальчиков, жалея скорбных родителей, воскрешал молитвой своей преп.
Львы мягко прыгали за решеткою, бросались то в одну, то в другую сторону, не спуская глаз с
мальчика; глаза
горели зеленоватыми, загадочно-смеющимися огоньками, и нельзя было угадать, что сделали бы львы, если бы поднять решетку: может быть, растерзали бы
мальчика, — может быть, стали бы, как котята, играть с ним.
— Ольга! Во имя вашего
горя, которое я разделяю… Теперь, когда ложь преступна, я умоляю вас сказать мне правду. Вы всегда уверяли, что этот
мальчик мой сын. Правда ли это?