Неточные совпадения
В темном, гладком платье она казалась
вдовою, недавно потерявшей мужа и еще подавленной
горем.
И на Выборгской стороне, в доме
вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается
гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек,
вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем
горе: как ее мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Осилило Дарьюшку
горе,
И лес безучастно внимал,
Как стоны лились на просторе
И голос рвался и дрожал,
И солнце, кругло и бездушно,
Как желтое око совы,
Глядело с небес равнодушно
На тяжкие муки
вдовы.
Лишь только вдовьины дела пошли в
гору,
вдову обложили таким налогом, что куроводство чуть-чуть не прекратилось, кабы не добрые люди.
— Николай-угодник! защити меня, твою
вдову грешную, — взвыла голосом страшного отчаяния Марфа Андревна, устремив глаза к висевшему в углу большому образу, перед которым меркла задуваемая ветром лампада, и упованию Марфы Андревны на защиту отселе не было меры и пределов. Вера ее в защиту действительно могла двигать
горами.
Иногородный. Нет, напрасно. Сейчас вот эта самая
вдова Пивокурова, — страсть! Вся, как жар,
горит; одно слово — пышность. Может, по московскому вкусу оно не придется?
Что же их бояться?
Подумают — горда. Греха-то больше;
А пусть болтают да смеются вдоволь,
Побалагурим, да и разойдемся,
Вот и беда и
горе: обещала
Вдовой остаться, Божьей сиротой.
А отказать боюсь: Кузьма Захарьич
Рассердится, и Алексей Михайлыч
Во гнев взойдет и будет злобу мыслить,
И выйдет только грех один. Уж лучше
Скажи ему, что я душевно рада,
Пусть думает, что я его невеста,
Хоть обману, да в мире поживем.
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему
горю: он прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою
вдовою в желтом очипке, [Очипок — род чепца.] продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, — и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика.
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная
горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка, снимая угол у
вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две кровати: у одной стены помещалась
вдова с четырехлетней девочкой, а у другой — Цирельман с женой.
— Да так, не хватает мне мало-мало по моим расчетам. Еще бы мне тысячки хоть три, я бы на
Горе у
вдовы у Мятусовой домик купил. Славный домик, с огородом и с мензелинчиком. А теперь придется у Степанова купить. Тоже домик ничего, а нет того виду… Тот на господскую ногу… Я ведь службу-то брошу…
Не огни
горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой
вдовы… От взоров палючих, от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь… Досыта бы на милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста жарким поцелуем!..
И с ними другого Гаральда
вдоваРыдает, стеня, Ярославна,
Рыдает: «О,
горе! зачем я жива,
Коль сгинул Гаральд мой державный...
Много горя-печали кончина ее принесла и своим, и чужим, пуще всех горевали по ней бедные
вдовы да сироты.
Длинный черный гроб, сделанный непомерной глубины и ширины, ввиду сказанной нескладности трупа, стоял на полу. В ногах его
горела свеча. Остальная комната была темна, и темнота эта ощущалась по мере удаления от гроба, так что у дверей из гостиной, чрез которые ожидали
вдову, было совсем черно.
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две
вдовы, мать и дочь. Костер
горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю.
Вдова Василиса, высокая пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса: это здешние работники на реке поили лошадей.
Что ее за положение теперь!
Вдова — не
вдова, и не девушка и свободы нет. Хорошо еще, что муж детей не требует. По его беспутству, какие ему дети; но настанет час, когда он будет вымогать из нее что может этими самыми детьми… Надо заранее приготовиться… Вот так и живи! Скоро и тридцать лет подползут. А видела ли она хоть один денек света, радости, вот того, чем зачитываются в книжках?! Нужды нет, что после бывает
горе, без риску не проживешь…
Девица ль,
вдова ль хороша, то и наша сестрица-душа; поцелуешь в уста — что хмелина твоя, поцелуешь в другой — сердобольник [Так называют шиповник в Тверской губернии.] что твой, а заглянешь в стопу, и
горе за лоб.
Видя отчаяние
вдовы Олениной, многие из державшегося упомянутого нами мнения большинства поколебались и стали склонять свои симпатии на сторону «несчастной убитой внезапным
горем женщины».
Священник села Троицкого явился служить первую панихиду, на которой появилась и Салтыкова. Лицо ее изображало неподдельную печаль. Глаза были красны от слез. Она усердно молилась у гроба и имела вид убитой
горем безутешной
вдовы. Священник даже счел долгом сказать ей в утешение что-то о земной юдоли. Она молча выслушала его и попросила благословения.
«
Горе вам, — сказал Христос, —
горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что заперли вы от людей царство небесное. Сами не взошли и не даете другим войти в него.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что поедаете домы
вдов и на виду молитесь подолгу. За это вы еще больше виноваты.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что обходите моря и земли, чтобы обращать в свою веру, а когда обратите, то сделаете обращенного хуже, чем он был.
Горе вам, вожаки слепые!…
И он пошел — пошел и сел, как думал, у окна, так что ему видно всю свою хату, видно, как огонь
горит; видно, как жинка там и сям мотается. Чудесно? И Керасенко сел себе да попивает, а сам все на свою хату посматривает; но откуда ни возьмись сама
вдова Пиднебесная заметила эту его проделку, да и ну над ним подтрунивать: эх, мол, такой-сякой ты глупый казак, — чего ты смотришь, — в жизнь того не усмотришь.