Не будите спящего героя

Сергей Алферов, 2023

Богатыри из далекой приграничной деревни являются в княжескую столицу зарабатывать славу. Но подвиг – дело коллективное и хлопотное. Злокозненный колдун-разбойник, которого они пленили, сбегает и задумывает лютую месть.Обложка создана с помощью нейросети Dream by Wombo.

Глава первая

Чистый голос труб принёсся с ветром, смахнул с гнутой акации увядшие листочки и полетел дальше, прыгая по деревенским кровлям.

Горчак приподнялся на локте и прислушался: не иначе, глашатай дудит.

Трубы прозвенели во второй и в третий раз, но уже не отвлекли его от дела: парень, растянувшись на вытертом шерстяном плаще, изучал одинокий сорняк с бело-розовым цветком, похожим на растрёпанную макушку. И когда успел вырасти? Раньше его здесь не было — парень всё бабье лето пролёживал бока под забором и изучил каждый кустик и травинку.

Знакомый цветочек. Когда Горчак бесштановым огольцом носился по оврагам, бездетная бабка Мякуша, приютившая всех деревенских сирот, вылавливала его и гнала на грядки, воевать с сорняками. Самым страшным врагом она называла этот, с виду безобидный, цветок. Добрая бабка хитро щурилась, называя сорняк по имени, а куча её приёмных внуков хохотала, тыкая пальцем в Горчака — цветок был его тёзкой.

Парень сгрёб в кулак стебель и резко дёрнул. Вырванный сорняк полетел на дорогу.

Когда померла бабка Мякуша, дважды сироты сунулись было к соседям, но время наступило трудное, и лишние рты никому не требовались. На юге разгоралась война. Не заурядная, летняя, от посева до сбора урожая, в которой и гибли-то редко, а безобразная, с выжженными сёлами, отравленными колодцами, вереницами угоняемых в плен людей, чёрными от горя вдовами. Горчак, с ватагой таких же сорняков, ночевал на деревьях, кормился щавелем и орехами, кое-как запечённой на углях рыбой и тем, что удавалось стащить с чужих огородов.

Война не закончилась осенью. И зимой. Весной бабы, надрываясь, работали за мужей. А летом князь недоглядел, пропустил недруга за спину, и по полям и весям приграничных деревень прокатилась тяжёлая конница. Всем — голодать, а сиротам — помирать. Когда княжеский посланник приехал в Затон за новым ополчением, внуки бабки Мякуши явились к нему выгоревшей костлявой гурьбой, словно ватага маленьких смертей. Над ними сжалились и не прогнали.

Горчак посмотрел на ямку, оставшуюся на месте вырванного цветка. Выползет, паршивец. Живуч он, как сто кошек. Останется в земле хоть маленький кусочек корня — вырастет новый сорняк. Выполешь его за лето пять раз, десять, а ему — хоть бы что.

Половину сирот выбили в первом же бою. Неприятельская конница хитроумным манёвром прорвалась в тыл, к обозу, и покрошила мальчишек, стариков и калек, охранявших скарб. Тогда Горчак впервые увидел, как худосочный мальчишка прямо насаженной косой рассекает горло боевому коню в яркой попоне. Как щурясь и моргая от брызнувшей в лицо горячей крови, он пихает остриё в щель забрала разбившегося всадника. Наблюдал он за этим как бы со стороны, хотя руки, держащие косарь, росли из его плеч.

Сорняк растёт медленно и незаметно глазу, но не выдерешь его с корнем, не высушишь и не сожжёшь на укатанной глине, — и готово: вытянется, достанет до подземной влаги, окрепнет и пойдёт в рост.

Правду говорят бывалые люди: на поле брани один день считается за три, потому и растут на войне быстрее.

Горчак тянулся к солнцу. Сначала робко, хоронясь за спинами старших, цеплялся за копьё и жмурился от страха при виде сотрясающей землю тяжёлой рыцарской конницы, но вбирал помаленьку силу и смелость, и вот уже за его спиной съёживались другие, а он в первом ряду метил рогатиной в лошадиный круп. Ловкий, злой, с головой на плечах, он недолго пробыл в босой пехоте. И ведь бродяга без роду-племени, сирота. Если б не война — горбатил бы спину, таская борону, а тут приметили его. Плевать войне на род и племя. Ольгост и Смертонос, два старых рубаки, княжеские воеводы, взяли его под крыло. Меч, лук, копьё и боевой конь — всё Горчаку было по плечу. Восемь лет — не один день. Трудно и кроваво гнали княжеские дружины войну с родных земель на вражеские, а потом и закончили вовсе, принеся князю и его державе славу и богатство.

В отчем Затоне Горчака встретили, как родного. Многие припомнили его имя, и как порой подкармливали сиротинушку. Даже те, от кого ему ничего, кроме хворостины и каменюки промеж торчащих лопаток, не доставалось. Парень не стал гадать, проведали односельчане, что он заканчивал войну в наёмном полку, где платят щедрым золотишком, или же вправду радуются каждому вернувшемуся мужику. Приняли — и ладно.

Он напросился в дом деревенского старосты, толстого Венда, хозяина расторопного и бережливого. До того расторопного, что за войну хозяйство его только умножилось. Горчак ссыпал в общий котёл заработанное, и зажил припеваючи. Ест как гость, по правую руку от хозяина. Работает как гость — то есть никак. Соседи порадовались вслух чужому счастью, словно староста домового пригрел, а про себя посетовали, попыхтели, да принялись дочек наряжать и отправлять под вендовы окна.

Гомон, слабо доносившийся с окраины деревни, теперь приближался. Затон — деревенька небольшая, три дюжины дворов, и от околицы до Срединного столба, где раскинулся обширный двор вендова хозяйства — рукой подать. Народ шёл обсуждать весть глашатая, а где это делать как не возле дома старосты?

Горчак приподнялся на локте. Мимо проходили мужики и старшие парни. Между ними, как щенята, скакали детишки. Все косились на бывшего наёмника и проходили во двор. Там уже готовились к сборищу. Звенел голосок хозяйки, подгоняющей неповоротливых работниц. Составляли в длинный ряд столы. Из погреба тащили снедь и мутные бутыли. Деревня: чуть что — так гулянье!

Горчак придержал сероглазого мальчонку в длинной, до пят, неподпоясанной рубахе.

— Что за суетня?

— Как — что?! — ахнул сорванец, потешно размахивая руками. — Прынцессу в жены! Полкняжества в придачу! А он спрашивает!

— Какую ещё принцессу? Княжну, что ли?

Мальчонка отмахнулся и нырнул в толпу, намереваясь пролезть во двор и подслушать всё, от начала до конца.

Горчак нахмурился. Ему казалось, что жужжащие полуденные мухи, вечерний собачий лай, крики петухов по утрам — это навсегда, ничто не приневолит его оставить нагретое местечко. Ещё вчера, наблюдая, как парни бьются на деревянных мечах и пускают стрелы в соломенное чучело, он только посмеивался, но сейчас до зуда в ладонях захотелось погладить шершавую рукоять и тронуть пальцами тихо гудящую тетиву.

Сорняк на дороге, истоптанный дюжиной ног, растерял лепестки, но под землёй уже тянулся к солнцу новый тёзка.

***

Со двора доносился шум, но разобрать, что болтают, было невозможно — каждый из собравшихся силился перегорланить остальных. И, всё-таки, из общего гвалта нет-нет, да и выделялись слова «полкняжества» и «золото». Горчак поначалу пробовал прислушаться, но скоро бросил эту затею. Суматоха злила его, непонятно почему, и, подложив под голову руки, он стал наблюдать за плывущими облаками.

— Неужто совсем тебе не интересно, о чём там судачат? — раздался голосок прямо над ухом, и Горчак вздрогнул.

Соседка, русоволосая девица по имени Милена, подкралась незаметно и присела рядом с его лежанкой.

— Как это «не интересно»?! — Парень нарочито потянулся. — Лежу вот, а сам дрожу от любопытства.

Она не носила бус и серёг — только серебряную мужскую гривну да странный оберег на верёвке, косу закалывала венчиком вокруг головы и никогда не надевала понёву, повой и долгополую женскую рубаху. Частенько Горчак видел её в мужских портках и кожушке, с потёртым колчаном за спиной, уходящей с отцом на охоту или дырявящей соломенную куклу из лука. Милена была не сильно моложе его, но до сих пор ходила в девках, спроваживая редких сватов. Злопыхатели-зубоскалы окрестили её Раздевоней — так в деревне именовали изнеженных женоподобных парней. Припоминали также, что они с отцом — пришлые, чужаки, с враждебного юга, и чуть ли не из чудов, дикого лесного племени, потому за глаза могли и Чудачкой назвать. Но девка была незлобная, на подначки отвечала скоро, за словом в котомку не лезла.

— Да, я вижу — дрожишь, — сказала она, — но думала — со страху.

— А чего бояться? — хмыкнул Горчак. — Не в первый раз тебя вижу, привык уже. Так что иди, давай, своей дорогой. Других пугай.

Она никогда не обижалась, и наёмнику это не нравилось. Вот и теперь — покачала головой и заулыбалась.

— Нет, ну посмотри вокруг: берёзы в золоте, солнышко ясное, небо голубое, облачка пушистые… А Злыдень — он злыдень и есть. Ты чего злой-то такой?

— Заметила? Так уже можешь драпать. Со злыднем-то никогда не угадаешь, что ему в голову придёт. Может и укусить.

Злыднем его прозвали сразу же, как он вернулся в деревню, из всех сироток бабки Мякуши — единственный. На молодецкие игрища не ходил, на плясках обувку не трепал, на завалинках штаны не протирал, с виду худой да смуглый… что ж, на войне его Змеем звали.

Милена сощурила серо-зелёные лисьи глаза, сорвала ягоду шиповника и подпёрла плечом акацию.

— И что за злыдни пошли? Вместо того, чтоб злодейства замышлять, целыми днями под заборами валяются, с девками перебранки ведут… Скукотища.

Она бросила в него ягодку, Горчак поймал и швырнул обратно. Милена только хмыкнула, но из толпы тут же вынырнули трое парней и направились к ним.

Горчак оглядел их по очереди, с ног до головы. Вездесущая троица. Белобрысый Молнезар, ковалёв сын, первый парень не деревне. Широкий косматый Дубыня, похожий на медведя, только чуть поглупее. И хлипкий попович Корс, из тех, кто любит прибиться к сильному да умному, авось что перепадёт. Вместе они смотрелись презабавно. Если мальчишка ничего не напутал, глашатай разносит указ князя, который призывает сослужить службу и обещает за то щедрую награду. Эти трое, судя по горящим глазам и задранным носам, уже распределили между собой не только роли в героическом походе, но и будущую славу.

Глашатаи частенько развозили по окраинам княжества глупые зазывалки. Иногда — по делу, чудище прогнать или диковину нужную раздобыть, но, чаще всего, князья, шалопайничая и маясь от скуки, собирали простаков потехи ради.

На летний солнцеворот в Затон заезжал посланник из Подполья, сулил княжескую дочку в жёны тому, кто верхом на коне допрыгнет до её окошка. В другой раз прибыл глашатай из Истопки. Этот кричал про великую награду за незнакомую князю сказку. Многие сочинители стронулись с места. После дошёл слух, что хитрецы через одного начали выдавать историю про то, сколько их предку князь денег должен, вопрошая при том с лукавой улыбочкой: «Знаешь ли ты эту сказку?» Князь в конце концов осерчал, велел дать каждому выдумщику плетей и выгнать из города взашей. Бывали и совсем невесёлые случаи. Горчак слышал, как в позапрошлом году пастух, которого все дурачком считали, поехал по княжескому веленью ловить разбойников, Ивана Голого и Марко Бегуна. Первый был безногий, второй — безрукий, но, несмотря на это, ухитрились они у попа дочку похитить. Пастух так и не вернулся. Говорили, калеки-разбойники погубили уйму охотников, а сами схоронились в непроходимой лесной чаще.

— Ты на девку руку поднял! — сказал Молнезар, останавливаясь в сажени от вытянутых ног Горчака.

Насупленные, готовые к драке дружки встали у него по бокам.

Наёмник поцокал языком. Он давно замечал, что один вид его доводил деревенских парней до белого каления. Сам он ничего про войну не рассказывал, но слухами, как известно, земля полнится. Вся деревня прознала, что ворога он побил столько, что в амбар загонишь — треснет. Сорока на хвосте принесла, что Злыдень у воевод в любимчиках ходил — те, как отцы родные, ничего для него не жалели, посылали завсегда в самое пекло, чтоб больше славы сироте досталось. Всплыли даже имена прославленных немецких рыцарей Гадеморда фон Кенштайна, по прозвищу Бычий Череп, и Ингеборга де Кунайда, зятя самого короля фольверкского Фолькарда Лысого, коих Горчак самолично пленил в одном бою, будучи ещё пешим ополченцем. Парни, на счету у которых, кроме пойманной аршинной щуки и подстреленного оленя, подвигов не имелось, люто жаждали поквитаться с выскочкой. Задеть его прямо, раз-на-раз, побаивались. А наломать бока толпой — какая в том доблесть? Зазывали его на стеношный бой, на молодецкую свалку-потеху, но Злыдень только посмеивался.

— С тобой толкуют, чучело! — пробасил косматый Дубыня-Медведь.

— Чего морду воротишь? — вставил свое слово Корс, притопнув красным сапожком.

Горчак и впрямь отвернулся от них, посматривая с весёлым укором на мужиков, не успевших ещё протиснуться во двор старосты: смотрите, мол, люди добрые, что делается, сироту обижают! Люди, разрываясь между столом впереди и любопытством позади, шагали поуже, косились через плечо, ожидая продолжения перепалки. Вступаться за него, само собой, никто не бросился — не любили ни самого Злыдня, ни славу его кровавую, ни деньги смертоубийством греховным заработанные.

— Да что с ним трепаться? Рёбра посчитать — и вся недолга! — крикнул Молнезар, распаляя самого себя.

— Ты хоть до десятка досчитаешь-то, счетовод? — отозвался Горчак.

Молнезар начал багроветь.

— Ах ты, мездник паршивый! Продажная шкура! Придорожник оборватый! Выродок! — прошипел он, делая шаг вперёд.

Было видно, что в бой он особо не рвался, с радостью позволив Дубыне себя опередить.

Медведь неуклюже наклонился, протягивая лапищи, какими в самую пору гнуть подковы. Бить сухощавого наёмника он не собирался, хотел поставить его торчком да встряхнуть пару раз, чтоб спесь выбить. Горчак не дал до себя дотронуться, уцепил два пальца Дубыни и вывернул их, добавив с носка под рёбра. Увалень тяжело рухнул в шиповник, обдираясь о колючки.

Молнезар, не прекращая ругаться, кинулся спасать сотоварища, но с дивной ловкостью ухитрился пропустить вперёд лопоухого Корса. Тот с разбегу налетел на выставленную ногу Горчака и скомкавшись, с жалобным воем покатился по траве. Молнезар отпрыгнул и закрутил кудрявой головой вправо-влево, приговаривая:

— А-а-а… Так ты вот куда долбаешь, змеиное отродье!

Пока он искал какое-нибудь орудие, Дубыня очухался и, рыча как самый настоящий медведь, выломился из кустов. Горчак и не думал подниматься. Он вцепился в шевелюру здоровяка и дёрнул. Дубыня плюхнулся брюхом на подставленное колено и кубарем перевалился под ноги зевакам. Мужики, увидев, что Молнезар выломал палку из плетня, неодобрительно загомонили. Разрешив ухватить себя за руки, парень принялся с яростью вырываться. Дубыню держали семеро. Корс уже тихо повизгивал, закатившись в кусты.

Горчак, не дожидаясь, когда уляжется сумятица, встал и отряхнул штаны.

— Злыдень треклятый… — хрипел Молнезар. — Встретимся ещё! Посчитаемся!

Милена хмурилась, Горчак погрозил ей пальцем.

— Вот так вот. А я говорил: осторожнее надо со Злыднями.

***

Во дворе было шумно. За накрытым полотном строем столов сидел едва ли не весь деревенский люд, от только-только надевшего порты отрока до седобородого старца. Кому не хватило места на лавках — толпились вокруг.

Венд, староста деревни, наряженный по случаю в лучшую свою одежду — бордовый жупан с серебряным пояском, благодушно поглядывал по сторонам маленькими глазками. Деревенский кузнец Барвин, отец Молнезара и вендов шурин, чьё слово в деревне было вторым, наоборот, гоношился, махал руками и вертел острой рыжей бородёнкой во все стороны.

— Полкняжества! С брёху сказано! — кричал он. — Ни единого разу не слыхал, чтоб хоть какой богатырь такую плату получил. Если б князь половины владений своих расточал на все стороны, то сам уж на клочке сидел бы, трикраты меньше нашего Затона. Знамо дело: слагают зазывалку для прикрасы, чтоб людей вовлечь соблазнами.

— Так что, по-твоему, болтает князь? — ровным голосом спросил староста Венд, поглаживая круглый живот.

— Не князь, а выкликалы его! И не болтают, а выхорашивают. Завсегда так у них.

— Слыхала я, — вмешалась чёрная рослая баба, попадья Ефросинья, в девичестве — Измарагда. — Что глашатаям за каждого олуха приманенного по золотой монете дают.

— Верно, матушка, — поддакнул поп.

Староста покосился на них неодобрительно. Поп, тощий низенький мужичонка в выгоревшем балахоне, с тяжеленным семилучевым солнцем на сухой шейке, спрятался за здоровенной кадушкой квашеной капусты.

— Вы, матушка, на князя не наговаривайте, грех это, — сказал Венд. — Может, не полкняжества он сулит, а, скажем, поместье. И не княжну в жёны, а, положим, боярскую дочку. Да и про золотишко не надо забывать. Разве мало?

— А дочек боярских у князя, стало быть, про запас целый амбар имеется? — фыркнул Барвин.

Попадья скрестила жилистые мужичьи руки на груди.

— Ну, раскачаемся мы. Ну, отрядим кого в столицу — так поздно уж будет. Понаедут настоящие витязи — из Истопки, с Подполья, нашим не чета!

— А наши — ненастоящие, что ли? — возмутился староста. — Глашатаи скачут на все четыре стороны, едут по большаку. А от большака до нас — всего-то шесть вёрст. Отправим наших хлопцев по короткой дороге, авось не опоздают. Да и нет разницы, кто раньше явится. Кто хват — тому и посчастливится.

— Где же хватов раздобыть? — буркнул сидящий рядом с Вендом охотник Тарас.

Бритый наголо, загорелый дочерна, безбородый, но с длинными чёрными усами, Тарас пришёл в Затон с юга. Год он жил в шалаше за околицей, вместе с дочкой Миленкой, пока его не пригласили в деревню. Но даже когда ему всем миром срубили избу, охотник в деревне не засиживался, целыми седмицами пропадал в лесу. Друзей он не заводил, о прошлом не рассказывал, но вся деревня шепталась: за Тарасом — чёрная тайна. При длинноусом охотнике робел не только кузнец, но и сам староста.

— Молодёжь испытать, ясное дело, можно, — проговорил Барвин, сбавив голос. — Пусть мир поглядят, уму-разуму наберутся…

— Сам поедешь, или как? — спросил Венд, подмигивая. — Слыхал я, ты по молодости пробовал.

Барвин хрюкнул в бороду. Ту историю знали все. Молодым и глупым кузнец отозвался на княжеский клич и отправился ловить волшебного зверя арысь-поле. Всё лето пропадал невесть где, в родную деревню вернулся грязный и заросший. Хохотали над ним все, от мала до велика. Всем известно, что бегает арысь-поле быстрее ветра, а когда присядет отдохнуть или спать ложится — умеет невидимым делаться, потому и поймать его нет никакой возможности. Посмеялся над простофилями князь.

— Староват я уже для таких забав, — пробормотал кузнец, пряча улыбку.

— Не пойдёшь, значит? Вот и я не пойду, — сказал староста. — Кого ж посылать? Не хватало ещё перед князем осрамиться.

— Ясное дело, срамиться не будем. Пошлём кого надо.

Кузнец почесал бороду. Хитрые глаза его сделались ещё хитрее.

— А, чтоб далеко не ходить, сынок мой, Молнезар. Парень он смекалистый и ловкий, сапоги на Масленицу со столбов снимает. В стенке он завсегда надёжей, вышибает по трое за раз. И дружки его пусть идут, Дубыня с Корсом. Один силён, другой умён. Компашка ладная.

Троица, уже оправившаяся от драки, как один, заулыбалась. Молнезар выпятил грудь и пихнул локтем Дубыню.

— Девка в походе нужна, — заявила попадья. — Еду стряпать, заштопать что или рану перевязать.

— Верно, матушка, — поддакнул поп и, на всякий случай, спрятался за капустой.

— Вот, Миленка, к примеру! — сказал Барвин.

Староста посмотрел на Тараса. Тот кивнул и густо пробасил:

— Милена моя не только штопать и стряпать обучена.

Кузнец, решив, что разговору конец, ухватил пузатую ведёрную бутыль, но Венд остановил его жестом.

— Погоди, Барвин. Молнезар, Дубыня… — пускай! Хваткие парни, неглупые. А вот если вдруг разбойники или чудище какое наскочит, как твои молодцы отбиваться будут, если кроме деревянных мечей и копий ничего в руках не держали, а из луков только по уткам да соломенным чучелам стреляли? Смогут они человека мечом рубануть? А кинжалом пырнуть исподтишка? А под дых садануть или слямзить чего, коли нужда придёт?

Кузнец даже зажмурился от негодования, борода его нацелилась на старосту.

— Ты что это, Венд, несёшь?! Они что — тати, чтоб шибать исподтишка?!

— Вот-вот! — сказал, кивая, староста. — Они — не тати, знамо дело. Для них главное — это добрая слава да молодецкая удаль. Только со своими простецкими мордами они в первом же кабаке без денег останутся, без одёжи и пожитков. Только с голыми задами, да с удалью своей молодецкой.

Попадья криво усмехнулась, поп захихикал.

— Что ж теперь? — сказал, хмурясь, Барвин. — По оврагам разбойников выискивать? Из темниц вытаскивать?

Венд покряхтел, покашлял, пригладил усы и ответил тихо:

— Зачем же по оврагам? Есть один поблизости.

От его вкрадчивого голоса смолк гомон, и стало слышно, как хряк в сарае чешет бок о стену, а на околице протяжно и заливисто кукарекает дурной петух.

— Тот, кто видел в своей жизни не только соседнюю Пойму и драку из-за девки, — продолжал Венд. — Кто кровь проливал. И свою, и чужую…

— Ты о ком это? — так же тихо спросил кузнец, хотя уже и сам всё понял.

***

— Ясно, — сказал Горчак, выслушав задумку старосты. — Чего уж тут неясного?!

Староста посмотрел на Барвина. Кузнец увлечённо ковырял пальцем скатерть, будто разговор его вовсе не касался. Тарас подпёр кулачищем голову и посматривал на Горчака со странным прищуром. Попадья сидела, будто аршин проглотив. Попа видно не было. Остальные гости тихонько ворчали. Никто на выручку Венду не спешил.

Горчак стоял, подбочившись. Роста не богатырского, худоват и не сильно складен, не широкоплечий и совсем не страшный, говорил негромко, будто нехотя, но отчего-то смотреть ему в глаза не хотелось.

— Рабочая скотинка, сирота безродный, продажный наёмник, одним словом — Злыдень, — продолжал он. — Возьму богатырей ваших под белы рученьки, поведу на подвиги, сохраню живыми-здоровыми, а вы за то поблагодарите: плетей не дадите, да взашей не прогоните. Верно? Всё я запомнил?

— Да что ты прямо как-то… — промямлил Венд.

Он ёрзал на лавке, словно никак не мог усесться поудобнее, то переплетал пальцы на толстом животе, то теребил серебряную пряжку пояса.

— Значит так, — сказал Горчак, скользнув взглядом по молнезаровой троице. — Наём — значит наём. Дело мне знакомое, и вас, так и быть, научу. Грамоту составим, по-заграничному, совсем как в Фольверке, которому мы давеча зубы повышибли. У княжеского наместника, а не у вашего дьяка. Слухи ходят, он без стакана горькой перо в руках удержать не может. Распишем всё подробно: что я делать должен, а что — нет, дабы недоразумений и непоняток не получилось. Долю мою укажем. Говорю сразу: славы мне не надо, беру монетой.

— Где же мы тебе посадника откопаем? — возмутился староста.

— Не моя забота. Я в герои не лезу, мне и под забором хорошо. Но, ежели не хотите мороки, можно иначе сделать. Я один пойду.

Староста вытер лоб и с трудом сдержался, чтобы не плюнуть от досады.

— Погоди, — проговорил он. — Твоя взяла. Пошлю к посаднику. Получишь долю. Только если с парнями что-то стрясётся…

— Не стрясётся! — прервал его Горчак. — Если будут слушать меня, как новобранцы воеводу. Ну, а захотят вернуться сами — тут уж неволить не буду.

Когда Горчак ушёл, кузнец долго тёр подбородок и хмурился, и вдруг посветлел лицом.

— Знаю я, что делать! — воскликнул он, потирая ладони. — Согласимся на всё, что он скажет, только и с него потребуем по полной!

— Это как? — спросил хмурый Венд.

Барвин сиял, как начищенный церковный колокол.

— Мы ему — долю, всё чин-чинарём. Но только если получим всё, что глашатай обещал!

— Полкняжества! — сказала, кивая, попадья.

— И княжескую дочку! — подхватил поп.

— И давно пора спровадить этого Злыдня подальше, — сказал кто-то уже в нарастающем гомоне.

— Святая истина! — пробормотал еле слышно староста Венд.

Кузнец ухватил бутыль, и теперь его никто не останавливал.