Неточные совпадения
Вот уже полтора месяца, как я
в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у
окна; серые тучи закрыли
горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Молча с Грушницким спустились мы с
горы и прошли по бульвару, мимо
окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у
окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как,
в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного
горя он удалится с оставшимися кровными десятью тысячонками
в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки
в ситцевом халате у
окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред
окнами, или для освежения пройдясь
в курятник пощупать лично курицу, назначенную
в суп, и проведет таким образом нешумный, но
в своем роде тоже небесполезный век.
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только
в январе
На третье
в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья
в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные
горыЗимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
Две другие еще
горели в двух огромных, почти
в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно
в решетчатое широкое
окно глядело утро.
В противоположном углу
горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на
окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье.
Шли
в гору по тихой улице, мимо одноэтажных, уютных домиков
в три,
в пять
окон с кисейными занавесками, с цветами на подоконниках.
На Воробьевых
горах зашли
в пустынный трактир; толстый половой проводил их на террасу, где маляр мазал белилами рамы
окон, потом подал чай и быстрым говорком приказал стекольщику...
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее
в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней;
в остатке верхнего тускло светились два
окна, а под ними,
в нижнем, квадратное
окно пылало так ярко, как будто за стеклом его
горел костер.
Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах,
в садах кричали и смеялись дети, кое-где
в окнах мелькали девичьи лица,
в одном доме работал настройщик рояля, с
горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.
Где-то внизу все еще топали, кричали,
в комнате было душно, за
окном, на синем,
горели и таяли красные облака.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за
окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала
в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не
горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
В приплюснутом крышей
окне мезонина, где засел дядя Миша, с вечера до поздней ночи
горела неярко лампа под белым абажуром, но опаловое бельмо ее не беспокоило Самгина.
Прошел
в кабинет к себе, там тоже долго стоял у
окна, бездумно глядя, как
горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился
в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез
в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному
окну.
Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет
в сад, заглянет к нему
в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки
горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет
окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь
в гору и тупо глядя на крапиву
в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у
окна и машет ему платком.
Райский нижним берегом выбралсл на
гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет
в окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка
в садик.
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из
окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым
горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что
в детстве учил...
— Что такое у тебя? Я
в окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь… Что это
горит в чашке?
Мы провели с час, покуривая сигару и глядя
в окно на корабли,
в том числе на наш, на дальние
горы; тешились мыслью, что мы
в Африке.
Это была маленькая комнатка
в одно
окно, сейчас за тою большою комнатой,
в которой ночью танцевали и шел пир
горой.
В сумерки мы возвратились назад.
В фанзе уже
горел огонь. Я лег на кан, но долго не мог уснуть. Дождь хлестал по
окнам; вверху, должно быть на крыше, хлопало корье; где-то завывал ветер, и не разберешь, шумел ли то дождь, или стонали озябшие кусты и деревья. Буря бушевала всю ночь.
Китайцы
в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку.
В одной фанзе
горел огонь. Сквозь тонкую бумагу
в окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль.
В такой поздний час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились
в соседней фанзе. Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами
в дороге, а они мне говорили о том, как работали на Санхобе.
Начало весны. Полночь. Красная горка, покрытая снегом. Направо кусты и редкий безлистый березник; налево сплошной частый лес больших сосен и елей с сучьями, повисшими от тяжести снега;
в глубине, под
горой, река; полыньи и проруби обсажены ельником. За рекой Берендеев посад, столица царя Берендея; дворцы, дома, избы, все деревянные, с причудливой раскрашенной резьбой;
в окнах огни. Полная луна серебрит всю открытую местность. Вдали кричат петухи.
Я свою дожил и плетусь теперь под
гору, сломленный и нравственно «изувеченный», не ищу никакой Гаетаны, перебираю старое и память о тебе встретил радостно… Помнишь угольное
окно против небольшого переулка,
в который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему, провожая меня, и как бы я огорчился, если б ты не подошла или ушла бы прежде, нежели мне приходилось повернуть.
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж;
в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной… вот Поварская — дух занимается:
в мезонине,
в угловом
окне,
горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело
горит, так мне
горит.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы
горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов
в шесть или семь утра и, если я спал, бросал
в мое
окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
В другой комнате на полу
горела свеча, слышалось дыхание спавших братьев и сестры, а за
окном вздыхал ветер…
Реки, которою грозил мне Пашковский,
в окно не было видно, но за обрезом
горы чувствовался спуск, а дальше — крутой подъем противоположного берега…
В комнате было очень светло,
в переднем углу, на столе,
горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял
в огнях жемчуг ризы, лучисто
горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В темных стеклах
окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Над головой его ярко
горела лампада, на столе, среди комнаты, — свеча, а
в окно уже смотрело мутное зимнее утро.
На столе
горела, оплывая и отражаясь
в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу,
в углу перед образом теплилась лампада, ледяное
окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то на голых стенах, на потолке.
Вот, на повороте аллеи, весь дом вдруг глянул на него своим темным фасом;
в двух только
окнах наверху мерцал свет: у Лизы
горела свеча за белым занавесом, да у Марфы Тимофеевны
в спальне перед образом теплилась красным огоньком лампадка, отражаясь ровным сиянием на золоте оклада; внизу дверь на балкон широко зевала, раскрытая настежь.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где
в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери
горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а
в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Нюрочка совсем не заметила, как наступил вечер, и пропустила главный момент, когда зажигали иллюминацию, главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело
горели плошки на крыше, по карнизам, на
окнах, а собравшийся на площади народ кричал «ура». Петр Елисеич разошелся, как никогда, и
в окно бросал
в народ медные деньги и пряники.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла
в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась
в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все
окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые
горы — все ее занимало.
Бежит Помада под
гору, по тому самому спуску, на который он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько есть силы и то попадет
в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая
в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей,
в ряду давно темных
окон, два
окна смотрят, словно волчьи глаза
в овраге.
Домик Райнера, как и все почти швейцарские домики, был построен
в два этажа и местился у самого подножия высокой
горы, на небольшом зеленом уступе, выходившем плоскою косою
в один из неглубоких заливцев Фирвальдштетского озера. Нижний этаж, сложенный из серого камня, был занят службами, и тут же было помещение для скота; во втором этаже, обшитом вычурною тесовою резьбою, были жилые комнаты, и наверху мостился еще небольшой мезонин
в два
окна, обнесенный узорчатою галереею.
Во всех домах отворенные
окна ярко освещены, а перед подъездами
горят висячие фонари. Обеим девушкам отчетливо видна внутренность залы
в заведении Софьи Васильевны, что напротив: желтый блестящий паркет, темно-вишневые драпри на дверях, перехваченные шнурами, конец черного рояля, трюмо
в золоченой раме и то мелькающие
в окнах, то скрывающиеся женские фигуры
в пышных платьях и их отражения
в зеркалах. Резное крыльцо Треппеля, направо, ярко озарено голубоватым электрическим светом из большого матового шара.
Лихонина
в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты.
В той комнате целый день
горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком
окна, из которого можно было видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
В каждой комнате, чуть ли не
в каждом
окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская
гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской
горе, особенно около круглого родникового озера,
в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой
горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.
Свечка
горела в углу, чем-то заставленная,
в окнах появилась белизна, я догадался, что начинает светать; это меня очень ободрило, и скоро я заснул вместе с матерью и сестрою.
Я очень любил смотреть
в окно, выходившее на Бугуруслан: из него виднелась даль уремы Бугуруслана, сходившаяся с уремою речки Кармалки, и между ними крутая и голая вершина Челяевской
горы.
В маленьком домике Клеопатры Петровны
окна были выставлены и
горели большие местные свечи. Войдя
в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была
в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что
в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.
Когда экипаж начал, наконец, взбираться
в гору, Мари не утерпела и, выглянув
в окно кареты, спросила...
А то у тебя по вечерам свеча на окошке часто
горела; так сколько раз я, Наташа, по вечерам к тебе ходил, хоть на свечку твою посмотреть, хоть тень твою
в окне увидать, благословить тебя на ночь.
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком. Одним утром сижу я у
окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и
горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает человек
в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется
в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут, как старик является ко мне.
Шитье ратницкой амуниции шло дни и ночи напролет. Все, что могло держать
в руке иглу, все было занято. Почти во всяком мещанском домишке были устроены мастерские. Тут шили рубахи,
в другом месте — ополченские кафтаны,
в третьем — стучали сапожными колодками. Едешь, бывало, темною ночью по улице — везде
горят огни, везде отворены
окна, несмотря на глухую осень, и из
окон несется пар, говор, гам, песни…