Неточные совпадения
Пропали
люди гордые,
С уверенной походкою,
Остались вахлаки,
Досыта не едавшие,
Несолоно хлебавшие,
Которых вместо барина
Драть будет волостной.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль
человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с
гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и
гордый отпор, который он умел давать
людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня знать».
Ведь они вас поносят, как
человека честолюбивого,
гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, — так пусть же увидят всё, как оно есть.
Ведь понимаю же и я, каково это все перетащить на себе
человеку, удрученному, но
гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому!
Лариса. Вам только и нужно было: вы —
человек гордый.
Люди становились полукругом перед чаном, затылками к Самгину; но по тому, как торжественно вышагивал Вася, Самгин подумал, что он, вероятно, улыбается своей
гордой, глупой улыбкой.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на
человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным,
гордым своими знаниями, относился к
людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Он видел, как Захарий выхватил, вытолкнул из круга Васю; этот большой
человек широко размахнул руками, как бы встречая и желая обнять кого-то, его лицо улыбалось, сияло, когда он пошел по кругу, — очень красивое и
гордое лицо.
А «
человек — это звучит гордо», и он, черт, хочет быть
гордым.
Нет, Бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы
человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его
гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
«Боже мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и
гордый“
человек в величайшего негодяя!
Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
Этот вызов
человека, сухого и
гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в
люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
И потому те из этих
людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его, представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляя из себя часто
людей неправдивых, притворяющихся и вместе с тем самоуверенных и
гордых.
Отвечая по одному вопросу, он очертил характер брата как
человека, может быть и неистового, и увлеченного страстями, но тоже и благородного,
гордого и великодушного, готового даже на жертву, если б от него потребовали.
Хозяева и допрежь сего были посвящены во многие его тайны, потому-то и смотрели на него как на своего
человека, совсем не
гордого барина.
Вообще судя, странно было, что молодой
человек, столь ученый, столь
гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
И она посмотрела на вошедшего учителя. Студент был уже не юноша,
человек среднего роста или несколько повыше среднего, с темными каштановыми волосами, с правильными, даже красивыми чертами лица, с
гордым и смелым видом — «не дурен и, должно быть, добр, только слишком серьезен».
Целые армии пехоты разгонялись, как стада овец, несколькими сотнями всадников; до той поры, когда явились на континент английские пехотинцы из
гордых, самостоятельных мелких землевладельцев, у которых не было этой боязни, которые привыкли никому не уступать без боя; как только пришли во Францию эти
люди, у которых не было предубеждения, что они должны бежать перед конницею, — конница, даже далеко превосходившая их числом, была разбиваема ими при каждой встрече; знаешь, знаменитые поражения французских конных армий малочисленными английскими пехотинцами и при Кресси, и при Пуатье, и при Азенкуре.
И для кого этот
гордый старик, так искренно презиравший
людей, так хорошо знавший их, представлял свою роль бесстрастного судьи? — для женщины, которой волю он сломил, несмотря на то что она иногда ему противуречила, для больного, постоянно лежавшего под ножом оператора, для мальчика, из резвости которого он развил непокорность, для дюжины лакеев, которых он не считал
людьми!
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от
гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах
человек осторожен и редко увлекается.
Жесток
человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток в своем неведении ребенок, жесток юноша,
гордый своей чистотой, жесток поп,
гордый своей святостью, и доктринер,
гордый своей наукой, — все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы.
Это тоже был
человек гордый, неуступчивый…
Будет новый
человек, счастливый и
гордый», — говорит Кириллов, как будто в бреду…
Он был
человек гордый, склонный к гневу, это был пацифист с воинствующим инстинктом, любил охоту, был картежник, проигравший в карты миллион, проповедник непротивления — он естественно склонен был к противлению и ничему и никому не мог покориться, его соблазняли женщины, и он написал «Крейцерову сонату».
Да, это правда, мы вошли не смиренно, не как прихлебатели и искатели ваши, а подняв голову, как свободные
люди, и отнюдь не с просьбой, а с свободным и
гордым требованием (слышите, не с просьбой, а требованием, зарубите себе это!).
Но во всяком случае, гость был благородно-развязен, хотя и со сдержанным достоинством; даже вначале обращался с князем как бы с видом некоторого снисхождения, — именно так, как бывают иногда благородно-развязны иные
гордые, но несправедливо обиженные
люди.
Заметив из расспросов Лаврецкого, какое впечатление произвела на него Варвара Павловна, он сам предложил ему познакомить его с нею, прибавив, что он у них, как свой; что генерал
человек совсем не
гордый, а мать так глупа, что только тряпки не сосет.
На каждом шагу, в каждом звуке, в каждом легком движении ветра по вершинам задумчивого леса — везде чувствуется сила целостной природы,
гордой своею независимостью от
человека.
-Jérôme был
человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие.
Как-то раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят разными удовольствиями, что хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу не поговорил со мной, и меня это так оскорбило, что снова он мне показался
гордым и неприятным
человеком. Я ждал только случая, чтобы показать ему, что нисколько не дорожу его обществом и не имею к нему никакой особенной привязанности.
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим
человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с
гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.
Ихменевы не могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего
человека говорить, что он
гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Иногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех
людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда, умиленная,
гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд, думала...
Но старая, историческая рознь, разделявшая некогда
гордый панский зáмок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти: ее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умерших зданий были
люди.
— Пожалуй, она никогда и никого не любила, кроме себя. В ней пропасть властолюбия, какая-то злая и
гордая сила. И в то же время она — такая добрая, женственная, бесконечно милая. Точно в ней два
человека: один — с сухим, эгоистичным умом, другой — с нежным и страстным сердцем. Вот оно, читайте, Ромашов. Что сверху — это лишнее. — Назанский отогнул несколько строк свер-ху. — Вот отсюда. Читайте.
«Никому это непонятно. Нет у меня близкого
человека», — подумал горестно Ромашов. На мгновение вспомнилась ему Шурочка, — такая сильная, такая
гордая, красивая, — и что-то томное, сладкое и безнадежное заныло у него около сердца.
И все ясней и ясней становилась для него мысль, что существуют только три
гордых призвания
человека: наука, искусство и свободный физический труд.
С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет солнца, дрожавший в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он не замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким,
гордым от сознания, что и он принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе
людей, таинственно скованных одной незримой волей…
Узнав от Марии Васильевны про поступок молодого Смоковникова, Введенский не мог не почувствовать удовольствия, найдя в этом случае подтверждение своих предположений о безнравственности
людей, лишенных руководства церкви, и решил воспользоваться этим случаем, как он старался себя уверить, для показания той опасности, которая угрожает всем отступающим от церкви, — в глубине же души для того, чтобы отомстить
гордому и самоуверенному атеисту.
С двадцатипятилетнего возраста, то есть с того времени, как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна начала уже думать о
гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося океана жизни неприступную скалу, с вершины которой она, „непризнанная“, с улыбкой горечи и презрения смотрела бы на мелочную суетливость
людей.
Кто испытывал приятное ощущение входить начальническим образом на лестницы присутственных мест, тот поймет, конечно, что решительно надобно быть
человеком с самыми тупыми нервами, чтоб не испытать в эта минуты какого-то
гордого сознания собственного достоинства; но герой мой, кажется, не ощущал этого — так, видно, было много на душе его тяжелых и мрачных мыслей. Он шел, потупя голову и стараясь только не отстать от своего начальника.
Я знал и знаю очень, очень много
людей старых,
гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто ты такой? и что там делал?» — не будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
Другой — которого я только теперь начинал узнавать и перед величавостью которого преклонялся — был
человек холодный, строгий к себе и другим,
гордый, религиозный до фанатизма и педантически нравственный.
Софья Ивановна и Варенька прислали мне чрез него книги, которые я прежде желал иметь, и желали, чтобы я пришел к ним; но именно в этом внимании я видел
гордое, оскорбительное для меня снисхождение к
человеку, упавшему уже слишком низко.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое!
Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Появился он в воскресенье, а во вторник я уже встретил его в коляске с Артемием Павловичем Гагановым,
человеком гордым, раздражительным и заносчивым, несмотря на всю его светскость, и с которым, по характеру его, довольно трудно было ужиться.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и
человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь
человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь
человек еще не тот
человек. Будет новый
человек, счастливый и
гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый
человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.
Но такою
гордою и независимою она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде
людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела.