Неточные совпадения
Этот заячий тулуп мог, наконец, не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в
пояс. Пугачев кивал
головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались
по гладкой дороге.
В дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у
пояса — цветы, гирлянда их спускалась
по бедру до подола, на
голове — тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба. Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал...
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя.
Голый до
пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа.
По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди в рубахах без
поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые
головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком
по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
Но не все имеют право носить
по две сабли за
поясом: эта честь предоставлена только высшему классу и офицерам; солдаты носят
по одной, а простой класс вовсе не носит; да он же ходит
голый, так ему не за что было бы и прицепить ее, разве зимой.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У его
пояса висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник. Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали на лице: одна на лбу, а другая на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что
голова его покрыта густыми русыми волосами; они росли в беспорядке и свешивались
по сторонам длинными прядями.
Семья старовера состояла из его жены и 2 маленьких ребятишек. Женщина была одета в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый выше талии и поддерживаемый на плечах узкими проймами, располагавшимися на спине крестообразно. На
голове у нее был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы вошли, она поклонилась в
пояс низко, по-старинному.
Оглушительные, обморочные, всегда головные раны, после которых птицы, по-видимому убитые наповал, иногда отдыхают и улетают, — не редкость, но удивительно, как не удавился этот селезень, которого я таскал так долго заткнутого
головой за туго подтянутым
поясом?..
Он перекувырнулся в воде, закинув себе ноги через
голову. Дедушка, уже влезший в воду
по пояс и приседавший в ней с блаженным кряхтением, крикнул тревожно...
Низко оселись под ним, на лежачих рессорах, покрытые лаком пролетки; блестит на солнце серебряная сбруя; блестят оплывшие бока жирнейшего в мире жеребца; блестят кафтан, кушак и шапка на кучере; блестит, наконец, он сам, Михайло Трофимов, своим тончайшего сукна сюртуком, сам, растолстевший пудов до пятнадцати весу и только, как тюлень, лениво поворачивающий свою морду во все стороны и слегка кивающий
головой, когда ему, почти в
пояс, кланялись шедшие
по улице мастеровые и приказные.
Ко мне подозрительно ласково относится буфетчица, — утром я должен подавать ей умываться, хотя это обязанность второклассной горничной Луши, чистенькой и веселой девушки. Когда я стою в тесной каюте, около буфетчицы,
по пояс голой, и вижу ее желтое тело, дряблое, как перекисшее тесто, вспоминается литое, смуглое тело Королевы Марго, и — мне противно. А буфетчица все говорит о чем-то, то жалобно и ворчливо, то сердито и насмешливо.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она
по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Но тут незнакомец удивил его своим непонятным поведением: «Сняв с
головы свой странный головной убор (по-видимому, из бараньего меха), он согнул стан таким образом, что
голова его пришлась вровень с
поясом Гопкинса, и, внезапно поймав одной рукой его руку, потянулся к ней губами с неизвестною целью.
Надела старинный шелковый сарафан,
по зеленому полю с алой травкой, подпоясалась старинным плетеным шелковым
поясом, на
голову надела расшитую золотом сороку и в таком виде, положив установленный начал перед дедовским образом, отправилась в брагинский дом.
Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий — лесники Захар и Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед, с лысою
головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до
пояса, глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.
Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были
голы до
пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора
по неподвижной глади воды.
Раздался сигнал паровой машины, послышался грохот цепей. Странный голубой предмет отделился от палубы парома, потом плавно, слегка закручиваясь
по вертикальной оси, проплыл в воздухе и медленно, страшно медленно, стал опускаться за борт. Вот он коснулся поверхности воды, погрузился
по колена, до
пояса,
по плечи… Вот скрылась
голова, наконец ничего не видно, кроме медленно ползущего вниз стального каната. Балаклавские рыбаки переглядываются и молча, с серьезным видом покачивают
головами…
Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними: поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над
головами. Это называется «пустить девку цветком».
По пояс обнаженные снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки медленнее, чем могли бы. В церкви за всенощной парни щиплют девицам ягодицы, кажется, только для этого они и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорит...
Лицо эфиопа, два длинные зуба блестят в темной пасти раскрытого рта; седые космы падают с
головы густыми прядями; сухая темная грудь открыта от шеи до
пояса, и юбка зашароварена в широкие пестрые порты, а в руках… в руках и у той и у другой
по ножу.
В углу забыто дрожал, точно озябший, розовый огонек лампады; в простенке между окон висела олеография:
по пояс голая баба с жирным, как сама она, котом на руках.
Пред ним,
по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив
голову, выжимая руками мокрые волосы. Её тело — розовое от холода и лучей солнца, и на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно стекая
по её плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным, ласкающим ухо звуком.
У рабочих котелки с куревом за
поясом, на рожах просмоленные сетки, а мы щеголяли в такой штуке, что и сказать смешно: сделаешь из картона круглую коробку, проковыряешь в ней две дырочки, на
голову наденешь, да так чучелом гороховым и бродишь
по прииску.
Тупыми, безумными глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули в песке… он ушел в него
по пояс…
по плечи… с
головой. Нет его… Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его
голова, плечи, потом весь он… Он стал меньше теперь… Обернулся и смотрит сюда и что-то кричит.
Но тут вдруг ему вспомнились рассказы Снежковых про дочерей Стужина. И мерещится Патапу Максимычу, что Михайло Данилыч оголил Настю чуть не до
пояса, посадил боком на лошадь и возит
по московским улицам… Народ бежит, дивуется… Срам-от, срам-от какой… А Настасья плачет, убивается, неохота позор принимать… А делать ей нечего: муж того хочет, а муж
голова.
Хизнул за Волгой шляпный промысел, но заволжанин рук оттого не распустил,
головы не повесил. Сапоги да валенки у него остались, стал калоши горожанам работать
по немецкому образцу, дамские ботинки, полусапожки да котики, охотничьи сапоги до
пояса, — хорошо в них на медведя
по сугробам ходить, — да мало ль чего еще не придумал досужий заволжанин.
Сидя в бывшей Настиной светлице, молча глядела Манефа, как Фленушка с Устиньей Московкой укладывали пожитки ее в чемоданы. Вдруг распахнулась дверь из сеней и вошел Патап Максимыч, одетый по-домашнему: в широкой рубахе из алого канауса, опоясанный шелковым
поясом, вытканным в подарок отцу покойницей Настей. Поглядел он на укладыванье, поглядел на Манефу, почесал слегка
голову и молвил сестре...
Сам весь шершавый, уши мохнатые, глаза злобные, как у хорька, на
голове шапонька белая войлочная, борода
по пояс, тоже белая, и жилет с медными пуговицами на рубахе, а на ногах меховые сапоги — и пахнет от него можжевельником.
Затем убийца наносит ей удар
по голове каким-то тупым орудием, например палкой или, быть может, даже клинком кинжала, висевшего у Ольги на
поясе.
Володя, с первых же дней приезда в Кохинхину одевшийся на французский манер, то есть имевший на
голове вместо фуражки анамскую шляпу и на бедрах широкий красный
пояс, в белом кителе и белых штанах, засунутых в высокие сапоги, отличался
по костюму от других представителей сборного и довольно пестрого воинства, бывшего на корвете.
В кресле, свесив
голову на грудь, спала ее мать — Елена Никифоровна Долгушина, закутанная
по пояс во фланелевое одеяло. Отекшее землистое лицо с перекошенным ртом и закрытыми глазами смотрело глупо и мертвенно. На
голове надета была вязанная из серого пуха косынка. Обрюзглое и сырое тело чувствовалось сквозь шерстяной капот в цветах и ярких полосках
по темному фону. Она сильно всхрапывала.
Дикий, угрюмый взор,
по временам сверкающий, как блеск кинжала, отпущенного на убийство;
по временам коварная, злая усмешка, в которой выражались презрение ко всему земному и ожесточение против человечества; всклокоченная
голова, покрытая уродливою шапкою; худо отращенная борода; бедный охабень [Охабень — старинная верхняя одежда.], стянутый ремнем, на ногах коты, кистень в руках, топор и четки за
поясом, сума за плечами — вот в каком виде вышел Владимир с мызы господина Блументроста и прошел пустыню юго-восточной части Лифляндии.
Если верить рассказам современников Петра III, то он довольно регулярно ходил в придворную церковь к концу обедни, но только вот
по какому случаю: между новыми придворными обычаями французская мода делать реверанс заменила русский обычай низко кланяться, то есть нагибать
голову в
пояс.
Один молодой, белокурый солдат — еще князь Андрей знал его — 3-й роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой черный, всегда лохматый унтер-офицер,
по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе
голову черными
по кисти руками. Слышалось шлепанье друг
по другу, и визг, и уханье.