Неточные совпадения
Были оборваны, — будете
голы вы,
Били вас палками, розгами, кнутьями,
Будете биты железными
прутьями!..
— Ты их, Гашка,
прутом,
прутом, — советовала она, мотая тяжелой
головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки. Из двери школы вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро поднял руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
— Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду не покажет,
прет величественно, не повернув
головы. А побранился я совершенно серьезно всего один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется, не скверными словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух,
голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай —
перлы!..
Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885 году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным
прутьям, а
голову положила на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул
прутом по
голому телу. Саша взвизгнул.
Завидя подъезжавший тарантас, Арефьич вскинул своими старческими глазами, и опять в его руках запрыгали чулочные
прутья; но когда лошадиные
головы дерзостно просунулись в самые ворота, старик громко спросил...
— Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, — если заберется что в
голову, так словно на
пруте их бьет.
В корню, точно дикий степной иноходец, пригорбясь и подносясь, шла, закинув назад головенку, Бизюкина; справа от ней, заломя назад шлык,
пер Термосесов, а слева — вил ногами и мотал
головой Препотенский.
Между крестами молча ходили люди. Кожемякин издали увидал лохматую
голову Ключарева; певчий без шапки сидел на чьей-то могиле и тихонько тонким
прутом раскачивал стебель цветка, точно заставляя его кланяться солнцу и земле.
Наконец, освобождаю
голову, примащиваюсь поудобнее и, высвободив из нижней рамы
прутья, отгибаю наружу решетку.
— Вот то-то же, глупые
головы, — прервал земский, — что вам убыли, если у вас старшими будут поляки? Да и где нам с ними возиться! Недаром в Писании сказано: «Трудно
прать против рожна». Что нам за дело, кто будет государствовать в Москве: русский ли царь, польский ли королевич? было бы нам легко.
Каким же образом оно, вместо того, чтобы воспроизводить в
перл создания, то есть очеловечивать даже извращенные человеческие стремления, будет брызгать слюною, прибегать к митирогнозии и молотить по
головам?
По форме современное лганье есть не что иное, как грошовая будничная правда, только вывороченная наизнанку. Лгун говорит"да"там, где следует сказать"нет", — и наоборот. Только и всего, Нет ни украшений, ни слез, ни смеха, ни
перла создания — одна дерюжная, черт ее знает, правда или ложь. До такой степени"черт ее знает", что ежели вам в глаза уже триста раз сряду солгали, то и в триста первый раз не придет в
голову, что вы слышите триста первую ложь.
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с
головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за
прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
— Гляди, сколько народу
прет — тысячи!.. Сам губернатор пришел отца твоего проводить… городской
голова… почти вся дума… а сзади тебя — обернись-ка! — Софья Павловна идет… Почтил город Игната…
Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи — иссечённым тонким
прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой
головой всегда плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других людей.
Легко идется по земле тому, кто полной мерой платит за содеянное. Вот уже и шоссе, по которому когда-то так легко шагал какой-то Саша Погодин, — чуть ли не с улыбкой
попирает его незримые отроческие следы крепко шагающий Сашка Жегулев, и в темной дали упоенно и радостно прозревает светящийся знак смерти. Идет в темноту, легкий и быстрый: лица его лучше не видеть и сердца его лучше не касаться, но тверда молодая поступь, и гордо держится на плечах полумертвая
голова.
Арефа стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило во сне. Сначала его отковали от железного
прута, а потом сняли наручни. Охоня догадалась и толкнула отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул всем телом и припал
головой к земле, так что его дьячковские косички поднялись хвостиками вверх, что вызвало смех выскочивших на крыльцо судейских писчиков.
Загремел тяжелый замок у судной тюрьмы, и узников вывели на свет божий. Они едва держались на ногах от истомы и долгого сидения. Белоус и Аблай были прикованы к середине железного
прута, а Брехун и Арефа по концам. Воевода посмотрел на колодников и покачал
головой, — дескать, хороши голуби.
Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив
голову, строгая
прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами мочку уха, тихонько говоря...
Пели зяблики, зорянки, щебетали чижи, тихо, шёлково шуршали листья деревьев, далеко на краю города играл пастух, с берега Ватаракши, где росла фабрика, доносились человечьи голоса, медленно плывя в светлой тишине. Что-то щёлкнуло; вздрогнув, Наталья подняла
голову, — над нею, на сучке яблони висела западня для птиц, чиж бился среди тонких
прутьев.
Должно предположить, что стремление воды забило ее
голову в узкий конец хвостуши, где она ущемилась между связанными
прутьями и где ее захлестало водой; сверх того, натискавшаяся по бокам щуки другая рыба лишала ее возможности поворотиться.
— Владимир Михайлыч! Ладно.. Ведь я беспутная
голова был смолоду. Чего только не выкидывал! Ну, знаете, как в песне поется: «жил я, мальчик, веселился и имел свой капитал; капиталу, мальчик, я решился и в неволю жить попал». Поступил юнкером в сей славный, хотя глубоко армейский полк; послали в училище, кончил с грехом пополам, да вот и тяну лямку второй десяток лет. Теперь вот на турку
прем. Выпьемте, господа, натурального. Стоит ли его чаем портить? Выпьем, господа «пушечное мясо».
Он попробовал согнуть толстый
прут голыми руками, но железо не подавалось.
И потому истинные
перлы первобытной поэзии сверкают там, где неожиданное, непривычное событие падает на
голову человека, возбуждает его гневом, тоской или любовью, распирает стены избы, лишает почвы под ногами и поднимает еще выше холодное, предутреннее небо.
«А то, что старик как будто не в полном рассудке. Сам с собой разговаривает,
голова у него мотается, да и распоряжениев от него никаких не видится. Нам бы давно уж хоть маленький привал сделать, а он, видишь,
прет себе да
прет. Неладно, право!»
Сучки какие-то и толстые стебли
прут в спину,
голова затекает, в носу крутит от мелкой сенной пыли, нельзя курить.
Безлюдье, степь. Кругом всё бело,
И небеса над
головой…
Еще отчаянье кипело
В душе, упившейся враждой,
И смерти лишь она алкала,
Когда преступная нога,
Звуча цепями,
попиралаНедружелюбные снега
Страны пустынной, сиротливой…
Среди зверей я зверем стал,
Вином я совесть усыплял
И ум гасил…
Так целое утро слонялся он из хаты в кузницу; долго ходил по своему чахлому садику, где бесприютно торчали
голые и как будто сухие
прутья малины, и ходил на Стрелецкую смотреть, как дрались из-за гармонии две компании пьяных стрельцов.
Те стали подыматься по белой лестнице, устланной малиновым ковром, притянутым золотыми
прутьями.
Голый оказался впереди всех, рядом с Ионой, и шел, гордо
попирая босыми ступнями пушистые ступени.
Тут завидела Таня, что идет к ней навстречу с другого конца деревни высокая, статная женщина, далеко еще не старая, в темно-синем крашенинном сарафане с оловянными пуговками, в ситцевых рукавах, с пестрым бумажным платком на
голове и лычным пестером [Пестер, иначе пещур, — заплечная котомка из лыка, иногда
прутьев.] за плечами. Бодрым ходом подвигается она к Тане. Поравнявшись, окинула девушку пытливым, но добрым и ласковым взором и с приветной улыбкой ей молвила...
Один растерявшийся квартальный гонит в одну сторону, другой, неведомо зачем, оттирает в другую, городовые валяют шапки с
голов зазевавшихся зрителей и
прут на толпу в третий конец; но новые массы, как волны, валят и валят одна за другой, и все вперед, все на огонь, и давят и опрокидывают все встречное, несутся с ревом через груды вещей и ломают все, что ни попало.
По иным местам таково безлесно стало, что ни
прута, ни лесинки, ни барабанной палки; такая
голь, что кнутовища негде вырезать, парнишку нечем посечь.
Так, действительно, и кончалась борьба дерзкого духа человеческого против божества: Прометей сообщал Зевсу тайну, которую тот старался у него вырвать, смирялся перед своим мучителем и, освобожденный, надевал на
голову, как знак полного своего подчинения, венок из ивы:
прутьями ивы в древности скручивали руки пленным и рабам. И на руку он надевал кольцо из железа своих цепей.
Красноармейцы шли от огорода с нарезанными
прутьями. Парни трясущимися руками стягивали через
головы рубашки.
Со смутным чувством омерзения и торжества Катя то взглядывала, то отворачивалась. Белели спины, мелькали
прутья, слышались мальчишеские жалобные вопли. Уляша, вытянув
голову, жадно и удивленно смотрела через плечи мужиков. Нервно смеясь, Катя подошла к ней.
И еще в этом псалме: «…падут подле тебя тысячи, и десять тысяч одесную тебя; Но к тебе не приблизится. На аспида и василиска наступишь,
попирать будешь льва и дракона…» И ведь правда, если вдумаешься; без воли господней ни один волос не спадет с
головы человека! Вот мы едем, боимся, вглядываемся в темноту, а господь уж заранее определил: если суждено им, чтоб нас растерзал тигр, не помогут никакие ружья; а не суждено, — пусть тигр расхаживает кругом, — мы проедем мимо него, и он нас не тронет.
Я долго чистил снег. Прозрачно серела чаща
голых сучьев и
прутьев. Над березами кружились галки и вороны. Вдали звонили к вечерне. Солнце село.
Лелька очень мучилась позорностью своего поступка. И все-таки из души
перла весенне-свежая радость. Как хорошо! Как хорошо! Бюллетень выдали на три дня. Да потом еще воскресенье. Четыре дня не дышать бензином! Не носить везде с собою этого мерзостно-сладкого запаха, не чувствовать раскалывающей
голову боли, не задумываться о смерти. Как хорошо!
Поворочаешь пером, как будто
прутом железным, даже поковыряешь им в
голове, еще раз поковыряешь — не лезет ничего.
Предание говорит, что на лобном месте видели какого-то некреста, ругавшегося над
головою Волынского и будто произнесшего при этом случае: «
Попру пятою главу врага моего». По бородавке на щеке, глупо-умильной роже, невольническим ухваткам можно бы подумать, что этот изверг был… Но нет, нет, сердце отказывается верить этому преданию.
Минут через десять Лелька вышла и, понурив
голову, медленно пошла к столовке. Парни в отдалении за нею. За столовкою повернула по лестнице вверх и мимо грохочущих конвейеров прошла в угол, где, за длинными столами с номерами на
прутьях, недавно поступившие работницы обучались сборке галош.
Рассыпь сейчас перед ней Цицерон все самые пышные цветы из своего неувядаемого венка, блистай перед ней Гейне всеми
перлами язвительной насмешки и мистически-страстной нежности, плачь и хмурься перед нею Данте, соберись тут наконец все великие умы и сердца и положи к ногам ее дары свои, она, эта красивая девушка, не обернула бы к ним
головы и жадным ухом ловила бы каждое слово длинноволосого молодца.
Фундуклей шел, понурив
голову и закрывая лицо распущенным без надобности зонтиком, а Трубецкой «
пер» своей гордой растопыркой, задрав лицо кверху. Они столкнулись. Трубецкой получил легкое прикосновение к локтю, но сам вышиб этим локтем у Фундуклея зонтик и шнурок, на котором шла собачка.