Неточные совпадения
Осклабился,
товарищамСказал победным
голосом:
«Мотайте-ка на ус!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крепи слово верное
Трепаться: «Нет змеи —
Не будет и змеенышей!»
Клим Яковлев Игнатия
Опять ругнул: «Дурак же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
— Весловский, рядом, рядом идите! — замирающим
голосом проговорил он плескавшемуся сзади по воде
товарищу, направление ружья которого после нечаянного выстрела на Колпенском болоте невольно интересовало Левина.
Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал
голос моего Карагёза; это был он, мой
товарищ!..
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех
товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих
голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу у него сидит гусар.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит
голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг
товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Рындин — разорившийся помещик, бывший
товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий
голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
Алина тоже что-то кричала, но
голос ее заглушался визгом парня в лисьей шубе и криками его
товарищей. Парень в шубе, болтая головою, встряхивая наушниками шапки, визжал...
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий
голос напомнил Самгину Тагильского
товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
— Ура! — нестройно крикнули несколько
голосов, другие тоже недружно закричали: — Да здравствует социал-демократическая партия — ура-а!
Товарищи — ура!
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым
голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого
товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому
товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых
голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что
товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым
голосом начал читать...
— Я бы просил прочесть эти исследования, — строго сказал
товарищ прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая чувствовать тоном
голоса, что требование этого чтения составляет его право, и он от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.
— Мы просим всего снисхождения публики; нас постигло страшное несчастие, наш
товарищ Далес, — и у режиссера действительно
голос перервался слезами, — найден у себя в комнате мертвым от угара.
— Я здешний городничий, — ответил незнакомец
голосом, в котором звучало глубокое сознание высоты такого общественного положения. — Прошу покорно, я с часу на час жду
товарища министра, — а тут политические арестанты по улицам прогуливаются. Да что же это за осел жандарм!
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые
голоса,
товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только что с почты — и говорит...
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие
голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках
товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
Он помолчал с полминуты, как бы прислушиваясь к дыханию спящих
товарищей, и потом оказал, понизив
голос...
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым
голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших
товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил
товарищей, и все они в один
голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
—
Товарищи! — раздался
голос Павла, звучный и крепкий.
—
Товарищи! — запел хохол, покрывая своим мягким
голосом гул толпы.
—
Товарищи! — раздался
голос Павла. — Солдаты такие же люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед,
товарищи! Всегда — вперед!
Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то говорил
товарищам жужжавшим
голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и молча поклонился им, его
товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая гостей.
В одной камере с Степаном сидел Василий, опять попавшийся в воровстве и приговоренный к ссылке, и Чуев, тоже приговоренный на поселение. Василий всё время или пел песни своим прекрасным
голосом или рассказывал
товарищам свои похождения.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим
голосом говорит
товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Всё, что он видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими, недавними впечатлениями: паркетная светлая, большая зала экзамена, веселые, добрые
голоса и смех
товарищей, новый мундир, любимый царь, которого он семь лет привык видеть, и который, прощаясь с ними со слезами, называет их детьми своими, — и так мало всё, что он видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.
— Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить, что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным — кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые, — у нас денег совсем не осталось, — сказал он тихим
голосом и оглядываясь на своего
товарища, — так что ежели ехать назад, мы уж и не знаем, как быть.
Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям; любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке
голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать
товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре.
Все были пьяны; иной, лежа на голой земле, проливал на платье чарку вина, другой силился хриплым
голосом подтягивать
товарищам, но издавал лишь глухие, невнятные звуки.
Ужас был в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала, падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с воплем взад и вперед.
Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая
голосом шум, крики и треск огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет оглядывать
товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным
голосом о чем-нибудь постороннем.
— Нет, Елена Николаевна, сказать вам по правде, не было между нами ни одного замечательного человека. Да и где! Было, говорят, время в Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет. Мне было тяжело с моими
товарищами, — прибавил он, понизив
голос.
Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым
голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и
товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.
Хороший
голос у вас,
товарищ.
— Отец Еремей! — отвечал Бычура робким
голосом, посматривая на присмиревших своих
товарищей. — Ведь ты сам обещал выдать нам невесту Гонсевского?
Захар не счел нужным сообщить Гришке о том, что
товарищи гуртовщиков находились, быть может, шагах в двадцати: дрожащий
голос ясно обличал, что приемыш и без того уже струхнул порядком. Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто не замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным
голосом...
Услышав за собою
голос Захара, он остановился, столько же из опасения, чтобы кто-нибудь не услышал
товарища и не пустился следить за ним, столько же и потому, что чувство одиночества казалось невыносимым.
Он выглядывал до того времени из толпы
товарищей, как страус между индейками; говорил он глухим, гробовым
голосом, при каждом слове глубокомысленно закрывал глаза, украшенные белыми ресницами, и вообще старался сохранить вид человека рассудительного, необычайно умного и даже, если можно, ученого.
— Чего тебе надыть? — удушливым
голосом произнес Гришка, становясь снова перед
товарищем и так близко наклоняясь к его лицу, что тот почувствовал теплоту его прерывающегося дыхания.
— Добрый вечер,
товарищи! — сказал высокий. И десяток
голосов ответил радостно, дружески...
В сенях кто-то завозился, послышались глухие
голоса, потом чья-то рука долго скребла по двери, ища скобу.
Товарищи безмолвно ждали. Дверь отворилась медленно, не вдруг, и в подвал ввалился Перфишка. Он задел ногой за порог, покачнулся и упал на колени, подняв кверху правую руку с гармоникой в ней.
Илья захохотал. Потом
товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый
голос...
— Ах, леший… — тихо выговорил полицейский, стоявший на ногах. Его
товарищ поднялся с земли и, крестясь, устало, задыхающимся
голосом сказал...
Не зная, что сказать на это, Илья молчал, хотя всегда чувствовал в себе сильное желание возражать
товарищу. И все молчали некоторое время, иногда несколько минут. В тёмной яме становилось как будто ещё темнее. Коптила лампа, пахло углями из самовара, долетал глухой, странный шум: гудел и выл трактир, там, наверху. И снова рвался тихий
голос Якова...
Но в разговорах
товарищей о премудростях бытия
голос девочки всегда пропадал без ответа. Она уже привыкла к этому и не обижалась.
Он опередил
товарища шага на три, потом обернулся к нему, остановился и глухо, шипящим
голосом произнёс...
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал
товарища всегда об одном...
Илья чувствовал волнение
товарища, слышал, как вздрагивает его
голос, а когда они вошли в комнатку сапожника и зажгли в ней огонь, он увидал, что лицо у Якова бледное, а глаза мутные и довольные, как у пьяного.
— Они её, пожалуй, продали, дьяволы, — сурово усмехаясь, сказал Илья
товарищу. Яков испуганно взглянул на него и жалким
голосом спросил сапожника...