Неточные совпадения
— Держу, — отвечал Вулич глухим
голосом. — Майор, вы будете
судьею; вот пятнадцать червонцев: остальные пять вы мне должны, и сделаете мне дружбу, прибавить их к этим.
Уже раза два раздался его громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с его
голосом, а иногда и побеждая его
голос, раздавались
голоса обеих женщин, вовсе не выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той, которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то обличая и жалуясь, ища суда и
судьи.
— Вы не изволите знать, — начал он расслабленным и дрожащим
голосом (таково действие беспримесного березовского табаку), — вы не изволите знать здешнего
судью, Мылова, Павла Лукича?..
Когда голова наклонялась, архивариус целовал
судью в живот, когда поднималась, он целовал в плечо и все время приговаривал
голосом, в который старался вложить как можно больше убедительности...
— Да-с, — продолжал
судья каким-то ровным и металлическим
голосом, — он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен.
— Во-первых, это везде есть, — начал ему возражать серьезным и даже несколько строгим
голосом Иларион Захаревский, — во-вторых, тебя судит не какой-то господин, а лицо, которое общество само себе выбрало в
судьи; а в-третьих, если лицо это будет к тебе почему-либо несправедливо, ты можешь дело твое перенести на мировой съезд…
Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель дворянства что-то прошептал
судье с ленивым лицом, тот кивнул головой и обратился к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в ухо больной
судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу, но
голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.
А мать неотрывно смотрела на
судей и видела — они все более возбуждались, разговаривая друг с другом невнятными
голосами.
В зале говорили свидетели — торопливо, обесцвеченными
голосами,
судьи — неохотно и безучастно.
Он говорил всегда спокойно,
голосом честного и строгого
судьи, и хотя — даже говоря о страшном — улыбался тихой улыбкой сожаления, — но его глаза блестели холодно и твердо.
Все
судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление сказывалось в их позах и
голосах, оно лежало на лицах у них, — болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно все это — мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах, спрашивать и слушать.
— Здесь нет преступников, нет
судей, — раздался твердый
голос Павла, — здесь только пленные и победители…
Упираясь одною рукою о стол, старший
судья, закрыв лицо бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным
голосом.
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл и как продают свой
голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают голову,
судей и прочих там чиновников… Одни подают
голоса за одних, другие за других… Ну, понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай
голос за меня… Кто соберет десять
голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли
судьи: Верига, Авиновицкий, Кириллов и другие старшины. Смятение волною пробежало в зале, — и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным
голосом произнес на весь зал...
Наконец, года три совсем о нем не говорили, и вдруг это странное лицо, совестный
судья от парижской масонской ложи в Америке, человек, ссорившийся с теми, которым надобно свидетельствовать глубочайшее почтение, уехавший во Францию на веки веков, — явился перед NN-ским обществом, как лист перед травой, и явился для того, чтобы приискивать себе
голоса на выборах.
— Господь тебе
судья, когда так! — сказал он твердым, хотя грустным
голосом.
— Вы обвиняетесь в том, — ласковым
голосом говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с тем, что Филимонов —
судья…
— Нет, маменька, — вскричала Зина с злобным дрожанием в
голосе, — я не хочу более молчать перед этими людьми, мнением которых презираю и которые приехали смеяться над нами! Я не хочу сносить от них обид; ни одна из них не имеет права бросить в меня грязью. Все они готовы сейчас же сделать в тридцать раз хуже, чем я или вы! Смеют ли, могут ли они быть нашими
судьями?
В нем слышен
голос настоящего чародейства; имена каких-то темных бесов, призываемых на помощь, изобличают высшее напряжение любовной тоски: «Во имя сатаны, и
судьи его демона, почтенного демона пилатата игемона, встану я, добрый молодец, и пойду я, добрый молодец, ни путем, ни дорогою, заячьим следом, собачьим набегом, и вступлю на злобное место, и посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру-матерую землю…
Наверное, лицо мое было очень бледно, а глаза горели лихорадочным огнем… Во мне поднимался протест против разнеженности и «добрых» побуждений мягкой и слабой души. Этот протестующий и строгий
голос говорил мне, что ничто и никто не
судья теперь того, что я сделаю впоследствии… Потому что я буду теперь мстить… Мстить всему, что убило во мне прежнего человека, что привело меня к этой минуте, что сделало из меня чернского мещанина Иванова. И я чувствовал, что мне нет уже другого суда, кроме этого
голоса…
То она стоит, осужденная, так просто, удивительно просто; кругом сумасшедшие, — их называют
судьи, — и мне становилось горько; никто из них не может понять, что с этим лицом и с этим
голосом нельзя быть виноватой.
Все ведь, брат, это брехачи: «Господа
судьи, господа присяжные, внемлите
голосу вашей совести!» А сам в это время думает: приведет ли мне господь содрать с моего клиента побольше да повернее; а те тоже — шельма-народец: как ему выиграл процесс, так он, словно из лука стрела, от тебя стрекнет; другого с собаками потом не отыщешь.
Написавши предыдущее, я получил последние два фельетона вашей легенды. Прочитавши их, первым моим движением было бросить в огонь написанное мною. Ваше теплое благородное сердце не дождалось, чтобы кто-нибудь другой поднял
голос в пользу непризнанного русского народа. Ваша любящая душа взяла верх над принятою вами ролей неумолимого
судьи, мстителя за измученный польский народ. Вы впали в противоречие, но такие противоречия благородны.
Илька подошла к
судье и дрожащим
голосом рассказала ему всё то, что произошло во дворе графов Гольдаугенов.
Судья выслушал ее, посмотрел на губы Цвибуша, улыбнулся и спросил...
Жив и писарь Силоамский. Тоже из кутейников!.. Он был самым лютым ненавистником его отца. Тот без счету раз на сходках ловил эту «семинарскую выжигу» в мошеннических проделках и подвохах, в искажении текста приговоров и числа выборных
голосов, во всяких каверзах и обманах. Но писарь держался прочно; без него старшина, полуграмотный, не мог шагу ступить, а
судьи были вовсе неграмотные.
Мы не видались более двадцати лет. Я его помнил еще молодым мировым
судьею (после его студенческих передряг в крепости) и видел перед собою очень утомленного, болезненного мужчину неопределенных лет, сохранившего все тот же теноровый студенческий
голос.
Отношения между папой и мамой были редко-хорошие. Мы никогда не видели, чтоб они ссорились, разве только спорили иногда повышенными
голосами. Думаю, — не могло все-таки совсем быть без ссор; но проходили они за нашими глазами. Центром дома был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас — высшим
судьею и карателем.
— Елизавета Петровна, — заговорил он дрожащим от волнения
голосом. — Не отвергайте человека, которого привело к вам раскаяние. Вы видели, что я сумел обмануть и
судей, и присяжных, и сделался снова полноправным и свободным человеком. Следовательно, не страх, а глубокое, мучительное раскаяние в том, что я осиротил и обездолил вас, приводит меня к вам.
— Это жестоко, Караулов, — произнес глухим
голосом, не поднимая головы, граф. — Ты прав, я виноват… Но, быть может, если бы ты был мой действительный
судья, я сумел бы тебе представить смягчающие мою вину обстоятельства…
— Смотри, цыганка! — сказал грозным
голосом рыжеватый
судья, — уговор лучше денег: говори правду, или косточки твои заговорят нам за тебя.
Судьи долго и бесплодно совещаются, подзывают даже к себе прокурора и убедительно, в два
голоса, шепчут ему. Наконец постановляют: «Допросить свидетельницу Караулову, ввиду ее нехристианских убеждений, без присяги».
Даша задумалась, потом подняв головку, вдохновенная высоким чувством любви к ближнему и покорности воле Всевышнего
Судьи, сказала твердым
голосом...
Во втором уголовном отделении много публики — слушается большое дело. Все уже на своих местах, присяжные заседатели, защитники,
судьи; репортер, пока один, приготовил бумагу, узенькие листки, и всем любуется. Председатель, обрюзгший, толстый человек с седыми усами, быстро, привычным
голосом перекликает свидетелей...
Недельщики ищут или притворяются, что ищут, кто кричал об орлах, и не находят. (В этом виновата была власть Курицына, может быть, и дары.)
Судьи и свидетели побоища, сам дьяк в ужасе смотрят друг на друга, как бы спрашивая: откуда ж чудный
голос, чудные вести об орлах? почему орлы смутили польщика? Тут что-нибудь неспусту; чародейство или насланье божье!
Опять прикосновение руки, и опять молодой царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового
судьи. Мировой
судья — жирный, плешивый человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что встал и читал громким
голосом свое решение. Толпа мужиков стояла за решеткой. Оборванная женщина сидела на лавочке и не встала. Сторож толкнул ее.
В то же время, когда звучал этот необработанный
голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным
голосом и только желали еще раз услыхать его.
На другой день его повели в суд. В помещении суда, где он уже бывал несколько раз, его не стали допрашивать. Но один из
судей, не глядя на него, встал с своего кресла, встали и другие, и, держа в руках бумагу, стал читать громким, ненатурально невыразительным
голосом.
Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на подсудимого, ровным, спокойным
голосом объявляет решение суда: подсудимый, тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя солдатом, во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния и преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года.