Неточные совпадения
Голос городничего. Эй, Авдотья! ступай в кладовую, вынь ковер самый лучший — что по голубому
полю, персидский. Скорей!
Зажмуря глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным, предоставлял он обонянью впивать запах
полей, а слуху — поражаться
голосами воздушного певучего населенья, когда оно отовсюду, от небес и от земли, соединяется в один звукосогласный хор, не переча друг другу.
— Дети где? — спросила она слабым
голосом. — Ты привела их,
Поля? О глупые!.. Ну чего вы побежали… Ох!
В пекарне колебался приглушенный шумок, часть плотников укладывалась спать на
полу, Григорий Иванович влез на печь, в приямке подогревали самовар, несколько человек сидело за столом, слушая сверлящий
голос.
В круге людей возникло смятение, он спутался, разорвался, несколько фигур отскочили от него, две или три упали на
пол; к чану подскочила маленькая, коротковолосая женщина, — размахивая широкими рукавами рубахи, точно крыльями, она с невероятной быстротою понеслась вокруг чана, вскрикивая
голосом чайки...
Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась на стул, а с него мягко свалилась на
пол. Два-три
голоса негромко ахнули, многие «взыскующие града» привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью на руки, понес к двери; его встретил возглас...
Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на
полу нули, и кричал скрипучим
голосом...
Морозов быстро посторонился. Тогда в прихожую нырком, наклоня голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела и размахнув руками назад, он сбросил пальто на
пол, стряхнул шапку туда же и сорванным
голосом спросил...
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на
полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три
голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Вот она заговорила, но в топоте и шуме
голосов ее
голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались на
пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
Он весь как-то развинченно мотался, кивал головой, болтал руками, сожалительно чмокал и, остановясь вдруг среди комнаты, одеревенев, глядел в
пол — говорил глуховатым, бесцветным
голосом...
Был уже август, а с мутноватого неба все еще изливался металлический, горячий блеск солнца; он вызывал в городе такую тишину, что было слышно, как за садами, в
поле, властный
голос зычно командовал...
Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по
полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не в силах сказать слова, дергала головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим
голосом, со свистом, точно сквозь зубы...
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый
голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее
поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Тугое лицо Попова изменилось, из-под жесткой щетки темных волос на гладкий лоб сползли две глубокие морщины, сдвинули брови на глаза, прикрыв их, инженер откусил кончик сигары, выплюнул его на
пол и, понизив сиповатый
голос, спросил...
— Кто не сволочь? — вдруг, не своим
голосом, спросил Дронов, приподняв кресло и стукнув ножками его в
пол. — Сначала ей нравилось это. Приходят разные люди, обо всем говорят…
И, точно покачнулся
пол, все люди сдвинулись к дымным окнам, стало тише, и строго прозвучал
голос Стратонова...
— Бердников, Захарий Петров, — сказал он высоким, почти женским
голосом. Пухлая, очень теплая рука, сильно сжав руку Самгина, дернула ее книзу, затем Бердников, приподняв
полы сюртука, основательно уселся в кресло, вынул платок и крепко вытер большое, рыхлое лицо свое как бы нарочно для того, чтоб оно стало виднее.
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный
голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на
пол, раскололась на мелкие куски.
— Я знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой в
пол, беленький крестик блестел на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие погоны, золотые зубы, пряжка ремня, он весь был как бы пронизан блеском разных металлов, и даже
голос его звучал металлически. Он встал, тяжело опираясь на палку, и, приведя в порядок медные, длинные усы, продолжал обвинительно: — Это — рабочие с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному
голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из зала, опустошив его,
голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву.
Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся
пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
Когда Самгин протер запотевшие очки, он увидел в классной, среди беспорядочно сдвинутых парт, множество людей, они сидели и стояли на партах, на
полу, сидели на подоконниках, несколько десятков
голосов кричало одновременно, и все
голоса покрывала истерическая речь лысоватого человека с лицом обезьяны.
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и
полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий
голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
разбитым, сиплым
голосом начала примадонна, толстая, обрюзгшая девица, с птичьим носом. Хор подхватил, и все кругом точно застонало от пестрой волны закружившихся звуков. Какой-то пьяный купчик с осовелым лицом дико вскрикивал и расслабленно приседал к самому
полу.
Вероятно, оттого что горло заплыло жиром,
голос у него изменился, стал тонким и резким. Характер у него тоже изменился: стал тяжелым, раздражительным. Принимая больных, он обыкновенно сердится, нетерпеливо стучит палкой о
пол и кричит своим неприятным
голосом...
— Бей, бей, — подхватил мужик свирепым
голосом, — бей, на, на, бей… (Девочка торопливо вскочила с
полу и уставилась на него.) Бей! бей!
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами
поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем
поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи
голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Дети играют на улице, у берега, и их
голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать дымом по
полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими
полями, чрезвычайную раздражительность, громкий
голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования, поднимать брови все выше и выше.
Поп радостно прибежал к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья захотела снять котелок, то оказалось, что он точно прирос к рогам и не поддавался. «Ну, так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как только попадья стала ножницами резать шов, —
пол закричал не своим
голосом, что она режет ему жилы. Оказалось, что червонцы прикипели к котлу, котел прирос к рогам, а бычья кожа — к попу…
— На а не — беè—сех, — передразнил он неприятно дребезжащим
голосом… — На небèсех… Вот как тебя научили! Матка
полèчка? А?
Старший брат в виде короля восседал на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал на одре смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не понимала, мы сажали у его ног, в виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их с презрением на
пол или кричали дикими
голосами...
Ей отвечает таинственный женский
голос, точно из-под
пола: «О да, погода великолепная, сударыня».
Вдруг мать тяжело взметнулась с
пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по
полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным
голосом...
— Эх, курочки-и! — закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив тишину весельем; лошади дружно рванули в
поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но, когда вошел в пустую кухню, рядом в комнате раздался сильный
голос матери, ее отчетливые слова...
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра в
поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а
голос ее всё слышно.
Кроме превосходства в величине, кроншнеп первого разряда темно-коричневее пером и
голос имеет короткий и хриплый; он выводит иногда детей в сухих болотах и в опушках мокрых, поросших большими кочками, мохом, кустами и лесом, лежащих в соседстве
полей или степных мест; изредка присоединяется к нему кроншнеп средний, но никогда малый, который всегда живет в степях и который пером гораздо светлее и крапинки на нем мельче;
голос его гораздо чище и пронзительнее, чем у среднего кроншнепа, крик которого несколько гуще и не так протяжен.
Ловля эта, вполне открывающая процесс совокупления, производится следующим образом: запасшись перепелиными дудками, устройство которых я описывать не стану, издающими звуки, сходные с тихим, мелодическим
голосом перепелиной самки, запасшись квадратным полотном тонкой сети, аршин в двенадцать и более, ячейки которой вяжутся такой величины, чтобы головка перепела свободно могла пролезть в них, — охотник отправляется в
поле.
Когда же у самого их жилища раздается выстрел — поднимается все летучее население болота и окружает охотника, наполняя воздух различным криком и писком своих
голосов и шумом своих
полетов; только одни самки или самцы, сидящие на яйцах, не слетают с них до тех пор, пока опасность не дойдет до крайности.
У куропаток есть три рода крика, или
голоса: первый, когда они целою станицей найдут корм и начнут его клевать, разгребая снег или землю своими лапками: тут они кудахчут, как куры, только гораздо тише и приятнее для уха; второй, когда, увидя или услыша какую-нибудь опасность, собираются улететь или окликаются между собою, этот крик тоже похож несколько на куриный, когда куры завидят ястреба или коршуна; и, наконец, третий, собственно им принадлежащий, когда вспуганная стая летит со всею силою своего быстрого
полета.
Вальдшнепы сопровождают свой
полет особенного рода криком, или
голосом: он похож на какое-то хрюканье или хрипенье и слышен задолго до появления вальдшнепа, что очень помогает стрельбе, ибо без этого предварительного звука охотник, особенно стоя в узком месте, не заметит большей части пролетающих вальдшнепов, а когда и заметит, то не успеет поднять ружья и прицелиться.
Нечего и говорить, что этот жалкий, заглушаемый шумом крик не похож на звучный, вольный перепелиный бой в чистых
полях, в чистом воздухе и тишине; как бы то ни было, только на Руси бывали, а может быть и теперь где-нибудь есть, страстные охотники до перепелов, преимущественно купцы: чем громче и чище
голос, чем более ударов сряду делает перепел, тем он считается дороже.
Осенью я не видывал близко больших стай шилохвостей, но иногда узнавал их по особенному глухому их
голосу, похожему на тихое гусиное гоготанье, по
полету и по свисту крыльев; стаи всегда летели очень высоко.
Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей, остановилась на ночлег в
поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий
голос пел утреннюю молитву.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до
полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим
голосом...
— Первая из них, — начал он всхлипывающим
голосом и утирая кулаком будто бы слезы, — посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: «Ты для меня трудилась на
поле чести!..» — «А ты, — к могиле Ивана Алексеевича, — на
поле труда и пота!»
— А я с
Полем еду в театр, — сказала она довольно решительным
голосом.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на
пол, а руками уперся в
пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким
голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на
пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
В нынешнее лето одно событие еще более распалило в Паше охотничий жар… Однажды вечером он увидел, что скотница целый час стоит у ворот в
поле и зычным
голосом кричит: «Буренушка, Буренушка!..»
Сколько у Вихрова было непритворного огня, сколько благородства в тоне
голоса! Но кто удивил всех — так это Петин: как вышел он на середину залы, ударил ногой в
пол и зачитал...