Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший
голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним
судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
— Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не
судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит
голову.
И все
судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня,
судья неправедный!» А то есть еще земля, где все люди с песьими
головами.
— Как я могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?
Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе
судья; а я сказал тебе правду.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо глядят,
И тополи, стеснившись в ряд,
Качая тихо
головою,
Как
судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна, как черная тюрьма.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением
головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери.
Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле.
Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей,
судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации — не тех бурных, грозных, которые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою
голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся
судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение совести у палачей.
Когда
голова наклонялась, архивариус целовал
судью в живот, когда поднималась, он целовал в плечо и все время приговаривал голосом, в который старался вложить как можно больше убедительности...
Затем произошла странная сцена:
судья своей слабой рукой таскал архивариуса за жесткий вихор, то наклоняя его
голову, то подымая кверху.
Я тебе, читатель, позабыл сказать, что парнасский
судья, с которым я в Твери обедал в трактире, мне сделал подарок.
Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны, коли хочешь, суди сам; а мне скажи на ушко, каково тебе покажется. Если, читая, тебе захочется спать, то сложи книгу и усни. Береги ее для бессонницы.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный
судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в
голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему
судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер
голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая
головой. — Я думаю — вы не
судьи, а только защитники…
Стоя боком к
судьям, повернув к ним
голову, опираясь локтем на конторку, прокурор вздохнул и, отрывисто взмахивая в воздухе правой рукой, заговорил.
Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель дворянства что-то прошептал
судье с ленивым лицом, тот кивнул
головой и обратился к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в ухо больной
судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу, но голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и
голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший
судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая лица
судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Не двигая
головой, старичок повернул корпус к рыжему
судье, беззвучно поговорил с ним, тот выслушал его, наклонив
голову.
Судьи тоже стояли: волостной — наклонив
голову на плечо и глядя в потолок,
голова — скрестив на груди руки, предводитель дворянства — поглаживая бороду.
Сзади
судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской
голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый человек, с большими, добрыми глазами; волостной старшина в поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его — он все старался прикрыть его полой поддевки, а она сползала.
Речь прокурора порвалась как-то неожиданно — он сделал несколько быстрых, мелких стежков, поклонился
судьям и сел, потирая руки. Предводитель дворянства закивал ему
головой, выкатывая свои глаза, городской
голова протянул руку, а старшина глядел на свой живот и улыбался.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый
судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул
голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Толстый
судья наклонил
голову к старшему и что-то прошептал.
А сзади
судей, с портрета, через их
головы, смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и по лицу его ползало какое-то насекомое.
— Отпустите мальчика, — повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную
голову. — Вы ничего не добьетесь от него угрозами, а между тем я охотно расскажу вам все, что вы желаете знать… Выйдем, пан
судья, в другую комнату.
Судья опять улыбнулся и покачал
головой.
Перьев поспешно обирает бумаги с конторки и с радостью удаляется в публику. В это время в двери, позади
судей, показывается
голова Прасковьи Ивановны. Судебный пристав поспешно перерезывает залу заседаний и, пошептавшись около дверей, вполголоса докладывает Ивану Ивановичу, что Прасковья Ивановна привезла четыре сорта пирожков.
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл и как продают свой голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают
голову,
судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса за одних, другие за других… Ну, понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай голос за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
«Отныне, — писал он, — город Дэбльтоун может гордиться тем обстоятельством, что его
судья, мистер Дикинсон, удачно разрешил вопрос, над которым тщетно ломали
головы лучшие ученые этнографы Нью-Йорка.
Судья Дикинсон высунул
голову с выражением человека, который знал вперед все то, что ему пришли теперь сообщить.
— Да! — согласился Дроздов, кивая
головой. — В ту пору я был совсем не в уме, это и адвокат заметил, и
судьи.
— Экая беспорядочная
голова! — заметил Крупов. — Чего он тут не наговорил; хаос, истинно хаос! Ну, нечего сказать, славный кандидат в заседатели или в уездные
судьи!
Во всем городе только и говорили о кандидатах, обедах, уездных предводителях, балах и
судьях. Правитель канцелярии гражданского губернатора третий день ломал
голову над проектом речи; он испортил две дести бумаги, писав: «Милостивые государи, благородное NN-ское дворянство!..», тут он останавливался, и его брало раздумье, как начать: «Позвольте мне снова в среде вашей» или: «Радуюсь, что я в среде вашей снова»… И он говорил старшему помощнику...
Быстро окинув публику одним взглядом, она обернулась к
судьям и спросила, кивая
головой на защитника...
В
голове Ильи всё путалось. Он хотел бы о многом спросить этого бойкого человечка, сыпавшего слова, как горох из лукошка, но в человечке было что-то неприятное и пугавшее Лунёва. В то же время неподвижная мысль о Петрухе-судье давила собою всё в нём. Она как бы железным кольцом обвилась вокруг его сердца, и всему остальному в сердце стало тесно…
— Всё равно! Какой ты мне
судья, а? — кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. — Волос с
головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал — его на то воля! Дурак!
Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив
голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, — и Веру, и
судей, и публику.
Голова её то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
Тогда он снова сел и, как Павел, тоже низко наклонил
голову. Он не мог видеть красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а в неизменно ласковом Громове за благодушием
судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль...
— Ах ты, дурачина, дурачина! — перервал старик, — да разве без старших жить можно? Мы покорны
судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется. Глупая
голова! как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто не станет.
— Рудин! — воскликнул он, — зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил это от тебя? Что я за
судья такой, и что бы я был за человек, если б, при виде твоих впалых щек и морщин, слово: фраза — могло прийти в
голову? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! Я думаю: вот человек… с его способностями, чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я его встречаю голодным, без пристанища…
Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене; пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь утрясёт хмельной хаос в
голове его, изгонит страх. Он ничего не мог вспомнить из того, о чём говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат говорит голосом
судьи, словами старшего; было жутко ждать, что ещё скажет Алексей.
— Отчего же не хотите вы? — спросил он почти с досадою, которая показывалась у него чрезвычайно редко, даже тогда, когда клали ему на
голову зажженную бумагу, чем особенно любили себя тешить
судья и городничий.
Татьяна. А я вчера была в клубе… на семейном вечере. Член городской управы Сомов, попечитель моей школы, едва кивнул мне
головой… да. А когда в зал вошла содержанка
судьи Романова, он бросился к ней, поклонился, как губернаторше, и поцеловал руку…
Мировой
судья, помещавшийся по правую руку от хозяйки, отличался очень длинными ногами и необыкновенно коротким туловищем. Поэтому, когда он сидел, то над столом, подобно музейным бюстам, возвышались только его
голова и половина груди, а концы его пышной раздвоенной бороды нередко окунались в соус. Пережевывая кусок зайца в сметанном соусе, он говорил с вескими паузами, как человек, привыкший к общему вниманию, и убедительно подчеркивал слова движениями вилки, зажатой в кулак...
Показал волк, и все так и ахнули: всего-то от хвоста осталось один вершочек, не больше. Покачал
судья лысой
головой и решил так...
Но только на самом деле он не умел курить. И как только зажег папиросу, так начал кашлять, чихать, из глаз слезы идут, — смешно смотреть на него. Покачал
головой лысый
судья, засмеялся тихонько и говорит...
Тогда начал лысый
судья думать и, чтобы легче было думать, стал на
голову вверх ногами. Он говорил, что, когда он так стоит, у него все мысли от ног притекают в
голову. Оттого и лысый-то он был, что всегда на
голове стоял и все волосы на
голове повытер. Думал он, думал, стоял он, стоял, очень долго, два дня. Даже лицо сделалось красное, как арбуз. Потом встал, вытер лысину тряпкой и говорит...
Искренность молодого защитника заражает
судей, они благосклонно смотрят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи
головой.
Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на узкий серебряный галун,
голова его неподвижно обращена к
судьям, но коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается в сторону ненавистного молокососа.
Мировой
судья Калинин, жестикулируя пальцами и поматывая
головой, вполголоса рассказывал помещику Деряеву о своих болезнях.
Тогда
судья повернул
голову в сторону, где сидел русский матрос, и проговорил, обращаясь к Ашанину...