Неточные совпадения
Между тем
псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх
голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая
голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Высокий, лысый старик согнулся над столом, схватил кружку пальцами обеих рук и, покачивая остробородой
головой направо, налево, невнятно, сердито рычал, точно
пес, у которого хотят отнять кость.
— Мне бы, главное, зятьев всех в бараний рог согнуть, а в первую
голову проклятого писаря. Он меня подвел с духовной… и ведь как подвел,
пес! Вот так же, как ты, все наговаривал: «тятенька… тятенька»… Вот тебе и тятенька!.. И как они меня ловко на обе ноги обули!.. Чисто обделали — все равно, как яичко облупили.
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая
голова болталась и стучала о пол. — Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди,
пес!..
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается,
пес, да только опасится. У Домнушки в
голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
Большой рыжий
пес с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает
голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения.
— Лжешь ты, окаянный
пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до
головы, — каждое твое слово есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать! Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
Спи, усни, мое дитятко,
Покуль гроза пройдет,
Покуль беда минет!
Баю-баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
Скоро минет беда наносная,
Скоро царь велит отсечь
головуЗлому
псу Малюте Скурлатову!
Баю-баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
— Боже, помилуй мя, грешного! Помилуй мя, смрадного
пса! Помилуй мою скверную
голову! Упокой, господи, души побитых мною безвинно!
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый
пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув
голову к небу, тихонько завыл.
Благосклонная маленькая рука, опущенная на
голову лохматого
пса, — такое напрашивалось сравнение к этой сцене, где чувствовался глухой шум Несбывшегося.
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью инея, насевшего на их потную шерсть, стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко в тихом, морозном воздухе; сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный
пес напоминает Цербера: когда он встает, луна бросает на него тень так странно, что у него вдруг являются три
головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в нём. Луна спряталась за колокольней, окутав её серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый
пёс Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг, подняв
голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
Никто, сеньор. Мы подошли к дворцу,
Когда уж все стемнело. Эти
псыПодозревать не могут ничего.
Им виден с моря блеск дворцовых окон
И музыка веселая слышна;
А убежать готовится не так,
Чья
голова обречена на плаху!
И тотчас из ясеневого ящика выглянула причесанная, светлая, как лен,
голова и синие бегающие глаза. За ними изогнулась, как змеиная, шея, хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак, руки, брюки, и через секунду законченный секретарь, с писком: «Доброе утро», вылез на красное сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся
пес, соскочил, заправил поглубже манжеты, вынул из карманчика патентованное перо и в ту же минуту застрочил.
—
Пёс с ней, с шапкой, — была бы
голова!
Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура с огромною
головою, и она взяла и понесла бешеного
пса.
—
Пес ее,
голова, знает! А пожалуй, на то смахивало, — отвечал он и замолчал; потом, как бы припомнив, продолжал: — Раз, братец ты мой, о казанской это было дело, поехала она праздничать в Суровцово, нарядилась,
голова, знаешь, что купчиха твоя другая; жеребенок у нас тогда был, выкормок, конь богатый; коня этого для ней заложили; батька сам не поехал и меня, значит, в кучера присудил.
По собственному его выражению, он «сивив з морды — як
пес», то есть седел, начиная не с
головы, а с усов — как седеют старые собаки.
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал
головой. «Наврал, старый
пес, — подумал он на слова Кузьмы. — А кто их знает. Да уж я дознаюсь».
— Обухом по башке, вот ему,
псу, и помочь, — плюнула Аксинья Захаровна. —
Голову снимаешь с меня, окаянный!.. Жизни моей от тебя не стало!.. Во гроб меня гонишь!.. — задорно кричала она, наступая на брата.
И тут я, господа, взвыл как теленок и, не стыдясь, скажу: припал я к моему двукратному, так сказать, избавителю и долго лобзал его в
голову. И пробыл я в этом положении до тех пор, пока в чувство меня не привела моя старая ключница Прасковья (она тоже прибежала на гвалт). «Что это вы, Порфирий Капитоныч, — промолвила она, — так обо
псе убиваетесь? Да и простудитесь еще, боже сохрани! (Очень уж я был налегке.) А коли
пес этот, вас спасаючи, жизни решился, так для него это за великую милость почесть можно!»
— А, слышь, — отвечал Семен Иванович, — бредит дурак, пьянчужка бредит,
пес бредит, а мудрый благоразумному служит. Ты, слышь, дела ты не знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная! А вот возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как
голова отгорит, вот, слышал историю?!
— Нюта, Нюта! — горько покачал он
головою. — И это ты!.. это ты говоришь такие вещи!.. Да кто это вселил в тебя мысли-то такие?.. Боже мой! Родительское чувство… отца вдруг с собакой… со
псом приравняла!.. Да что ж это, ей-Богу!.. Нюта, это не ты говоришь… это чудится мне только!.. Нюта! родная моя!.. Поди ко мне.
— Вестимо, — сказал
голова. — Не то что человек, и конь рвется на свою сторону, и
пес тоскует на чужбине.
— У-y,
пес твою
голову отверти! Хорошо!
Пес оглянулся, пристально поглядел на меня и весело замахал хвостом. Очевидно, его забавлял мой грозный тон. Мне бы следовало приласкать его, но фаустовский бульдог не выходил из моей
головы, и чувство страха становилось всё острей и острей… Наступали потемки, которые меня окончательно смутили, и я всякий раз, когда
пес подбегал ко мне и бил меня своим хвостом, малодушно закрывал глаза. Повторилась та же история, что с огоньком в колокольне и с вагоном: я не выдержал и побежал…
И с этим Ермия так дунуло вспять, что он едва не задохся от бури, и, открыв глаза, видит день, и он опять в жилище Памфалона, и сам скоморох тут лежит, упав на
голом полу, и спит, а его
пес и разноперая птица дремлют…
Когда бы им посчастливилось добыть меня живьем и, загнув
голову, держать нож над горлом, и тогда бы не стал я унижаться и чествовать их, просить пощады у заклятых врагов наших!» — «Так если же ты когда-либо занесешь ногу свою через подворотню мою, — завопил он, — я затравлю тебя лихими
псами».
«Так вот за что она, подлая, любила его, рыжего
пса», — промелькнуло в его
голове.
— Успокойся, я разгорячился. Сам понимаю, что не придет же Малюте, старому
псу, всерьез в
голову от живой жены с ребенком венчаться!.. Только вдругорядь ты мне этих шуток не болтай, я этого не люблю!..
Когда бы им прислучилось добыть меня живьем и, загнув
голову, держать нож над горлом, и тогда бы не стал я унижаться и чествовать их, просить пощады у заклятых врагов наших!» — «Так если же когда-либо занесешь ногу свою через подворотню мою, — завопил он, — я затравлю тебя лихими
псами».