Неточные совпадения
Ну-с,
государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял
голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись,
государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул
голову и расставил немного ноги.
И вот Витбергу, как снег на
голову, — разрешение возвратиться в Москву или Петербург. Человек просил позволения оправдаться — ему отказали; он сделал удачный проект —
государь велел его воротить, как будто кто-нибудь сомневался в его художественной способности…
Тут, по счастью, я вспомнил, что в Париже, в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ
государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину на ногах и несколько согбенную
голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я глубже и покойнее усаживался в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая
головой...
Ряд ловких мер своих для приема наследника губернатор послал к
государю, — посмотрите, мол, как сынка угощаем.
Государь, прочитавши, взбесился и сказал министру внутренних дел: «Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник, как был». Министр намылил
голову губернатору, синод — архиерею, и Николай-гость остался при своих привычках.
Государь приехал в Москву взбешенный, послал министра двора князя Волконского намылить Филарету
голову и грозился его отправить митрополитом в Грузию.
— И его по начальству увезешь,
государь милостивый? — спросила Вихрова одна старуха, указывая
головой на колокол.
Я, милостивый
государь, человек не простой; я хочу, чтоб не я пришел к знанию, а оно меня нашло; я не люблю корпеть над книжкой и клевать по крупице, но не прочь был бы, если б нашелся человек, который бы знание влил мне в
голову ковшом, и сделался бы я после того мудр, как Минерва…
Царь все ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на
голове. Он с чудесной ясностью видит лицо
государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково устремленные в него. Ему кажется, что в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как густой золотой песок, льется из его глаз.
— Конечно, великое счастье узреть его императорское величество
государя императора, всероссийского монарха. Однако никак нельзя высовывать вперед
головы и разрознивать этим равнение…
Государь пожаловал нам два дня отдыха. Ура его императорскому величеству!
Воображению Александрова «царь» рисуется золотым, в готической короне, «
государь» — ярко-синим с серебром, «император» — черным с золотом, а на
голове шлем с белым султаном.
Теперь он не упускает из вида спины
государя, но острый взгляд в то же время щелкает своим верным фотографическим аппаратом. Вот царица. Она вовсе маленькая, но какая изящная. Она быстро кланяется
головой в обе стороны, ее темные глаза влажны, но на губах легкая милая улыбка.
— Милостивый
государь! — подняла
голову Варвара Петровна.
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо от Сусанны Николаевны, которая писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему
голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед
государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
— По моему воспитанию, мне не только двух рюмок и одной селянки, а двадцати рюмок и десяти селянок — и того недостаточно. Ах, молодой человек! молодой человек! как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! — говорил между тем благородный отец, строго и наставительно покачивая
головой в мою сторону, — и как это вы, милостивый
государь, получивши такое образование…
— Видел,
государь; он прямо ко мне приехал; думал, твоя милость в Слободе, и просил, чтоб я о нем сказал тебе. Я хотел было захватить его под стражу, да подумал, неравно Григорий Лукьяныч скажет, что я подыскиваюсь под него; а Серебряный не уйдет, коли он сам тебе свою
голову принес.
— Да была недурна, великий
государь, только поиступилась маленько о сибирские
головы!
— Если кто из вас, — продолжал князь, — хоть пальцем тронет этого человека, я тому
голову разрублю, а остальные будут отвечать
государю!
— Да живет царь! — закричали разбойники. — Будем служить тебе, батюшка-государь! Заслужим твое прощение нашими
головами!
— Не слушай его,
государь, — умолял Малюта, — он пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его! Пошел, бражник, вишь, как нарезался! Пошел, уноси свою
голову!
— Никто,
государь. Он сам пришел и всех станичников привел, которые с ним под Рязанью татар разбили. Они вместе с Серебряным принесли твоей царской милости повинные
головы.
— Лжешь ты, окаянный пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до
головы, — каждое твое слово есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать!
Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
Годунов, посланный вперед приготовить
государю торжественный прием, исполнив свое поручение, сидел у себя в брусяной избе, облокотясь на дубовый стол, подперши рукою
голову. Он размышлял о случившемся в эти последние дни, о казни, от которой удалось ему уклониться, о загадочном нраве грозного царя и о способах сохранить его милость, не участвуя в делах опричнины, как вошедший слуга доложил, что у крыльца дожидается князь Никита Романович Серебряный.
— Батюшка-государь! — сказали они, упав на колени, — не взыщи за нашу грубую, мужицкую речь! Не вели нам
головы сечь, по неведенью согрешили!
—
Государь, возьми назад свое слово! Вели меня смерти предать! В
голове моей ты волён, но в чести моей не волён никто!
Заслужил ты себе истязания паче смерти; но великий
государь, помня прежние доблести твои, от жалости сердца, повелел тебя, особно от других и минуя прочие муки, скорою смертью казнить,
голову тебе отсечь, остатков же твоих на его государский обиход не отписывать!
Вели казнить меня,
государь, вели мне
голову на плаху понести, и я с радостью пойду на мученья, как прежде на битвы хаживал!
— Готов на своей правде крест целовать,
государь; кладу
голову порукой в речах моих!
— Не поздно,
государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. На милость образца нет,
государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз и присудишь и простишь виноватого. Только уже Серебряный положил
голову на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет твоего царского веления!
— Что ж, — ответил Вяземский с решимостью, — вели мне
голову рубить,
государь!
— Отец мой, скорей дам отсечь себе
голову, чем допущу ее замыслить что-нибудь против родины! Грешен я в нелюбви к
государю, но не грешен в измене!
— Приехали мы,
государь, объездом в деревню Медведевку, как вдруг они, окаянные, откуда ни возьмись, напустились на нас напуском, грянули как снег на
голову, перекололи, перерубили человек с десятеро, достальных перевязали; а боярин-то их, разбойник, хотел было нас всех перевешать, а двух станичников, что мы было объездом захватили, велел свободить и пустить на волю!
Дозволь,
государь, я снесу на плаху глупую
голову!
Собралися мы в Думе и порешили ехать все с своими
головами за
государем, бить ему челом и плакаться.
— Надёжа-государь! — сказал он дерзко, тряхнув
головою, чтобы оправить свои растрепанные кудри, — надёжа-государь. Иду я по твоему указу на муку и смерть. Дай же мне сказать тебе последнее спасибо за все твои ласки! Не умышлял я на тебя ничего, а грехи-то у меня с тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до одного расскажу перед народом! А ты, батька игумен, слушай теперь мою исповедь!..
— Оборони бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не ели травы; одну ночку не беда, и так простоят! А вас,
государи, прошу покорно, уважьте мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля
голая. Здесь не то, что постоялый двор. Вот только, как будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха… оно здесь нечисто!
Только вдруг все эти
головы засуетились, раздвинулись, и
государь с князем Голицыным прямо и входит от жара в оранжерею.
Во всем городе только и говорили о кандидатах, обедах, уездных предводителях, балах и судьях. Правитель канцелярии гражданского губернатора третий день ломал
голову над проектом речи; он испортил две дести бумаги, писав: «Милостивые
государи, благородное NN-ское дворянство!..», тут он останавливался, и его брало раздумье, как начать: «Позвольте мне снова в среде вашей» или: «Радуюсь, что я в среде вашей снова»… И он говорил старшему помощнику...
Но тут я, милостивые
государи, оказался совершенно слабым и помню только, что дядя как будто подсовывал мне под
голову подушку, а сам, весь красненький, бурчал...
Бог знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И
голову — такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, — глядь — лазутчик уж и вьется,
А
государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.
— Опять тройка! понял? Или лучше молчи и слушай: ты сказал
государь… это так, —
голова, она должна уметь думать. Кормит все — желудок. Этот желудок — народ, он кормит; а сердце кто? Сердце это просвещенный класс — это дворянин, вот кто сердце. Понимаешь ли ты, что без просвещения быть нельзя! Теперь иди домой и все это разбери, что тебе открыл настоящий дворянин, которого пополам перервать можно, а вывернуть нельзя. Брысь!.. Не позволю! В моем уме и в душе один бог волен.
Прибыльщику это понравилось, но показалось мало, и он сам присочинил себе еще, что будто царевна София отрубила его предку
голову за верность Петру Великому и что казненный взял будто свою отрубленную
голову, поцеловал ее и сказал: «Отнесите ее моему законному
государю».
Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему
голову, а животы велел «поверстать на
государя».
— Говорят: зачем вешаешь, зачем вешаешь? Эта дура барабанная, болонка африканская тоже: у тебя, Пьер, руки в крови, а? Виноват… здесь интимное, но!.. Да у меня, милостивые
государи и всякие господа,
голова поседела за восемь месяцев, только и думаю, чтобы сдохнуть, одна надежда на кондрашку! Да у меня, милостивые
государи, у самого дети…
В нем объявляется (Полн. собр. зак., № 607, 6 августа 1675 года): «Стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцам указал великий
государь свой государев указ сказать, — чтоб они иноземских немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на
голове не постригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людем своим потому ж носить не велели.
Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое, стесненное уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечел его снова, повесил
голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слезы облегчили его сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время ехать. Ибрагим был бы очень рад избавиться, но ассамблея была дело должностное, и
государь строго требовал присутствия своих приближенных. Он оделся и поехал за Корсаковым.
«Ты час от часу хорошеешь», сказал ей
государь, и по своему обыкновению поцеловал ее в
голову; потом обратясь к гостям, — «Что же?
Однакож
государь, прочитав бумаги, посмотрел на меня с
головы до ног и вероятно был приятно поражен вкусом и щегольством моего наряда; по крайней мере он улыбнулся и позвал меня на сегодняшнюю ассамблею.
Государь приближился, обнял его и поцаловал в
голову.
— Хорошо, — отвечал
государь и, кивнув
головой, удалился.