Неточные совпадения
Вы собирали его, может быть, около
года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили пчел,
кормили их в погребе целую зиму; а мертвые души дело не от мира сего.
И вот по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
«Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником
кормила!»
И хором бабушки твердят:
«Как наши годы-то летят...
Легко ли в шестьдесят пять
летТащиться мне к тебе, племянница?.. — Мученье!
Час битый ехала с Покровки, силы нет;
Ночь — светопреставленье!
От скуки я взяла с собой
Арапку-девку да собачку; —
Вели их
накормить, ужо, дружочек мой,
От ужина сошли подачку.
Княгиня, здравствуйте!
— Сию минуту, Василий Иваныч, стол накрыт будет, сама в кухню сбегаю и самовар поставить велю, все будет, все. Ведь три
года его не видала, не
кормила, не поила, легко ли?
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне
лет царей сыто
кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что убить может, а — наказан не будет! А?
— Одиннадцать
лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь не живу. Встретимся где-нибудь — чужой. Перед последней встречей девять
лет не видала. Думала — умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами
кормит. Эдакий-то… мастер, э-эх!
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м
году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет,
кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
— Как в цирке, упражняются в головоломном, Достоевским соблазнены, — говорил Бердников. — А здесь интеллигент как раз достаточно сыт, буржуазия его весьма вкусно
кормит. У Мопассана — яхта, у Франса — домик, у Лоти — музей. Вот, надобно надеяться, и у нас
лет через десять — двадцать интеллигент получит норму корма, ну и почувствует, что ему с пролетарием не по пути…
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не семь
лет, как за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только
кормят все еще скверно…»
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати
лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет
кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь
кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста,
лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая
лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
«Дешево, конечно, — говорит агроном Лосев, — но ведь зато им не надо ни полушубков, ни сапог, ни рукавиц круглый
год, притом их
кормят на фабрике».
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый
год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не
кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей
кормить засадил и меня туды ж на старости
лет, — начала она в сотый раз рассказывать свою историю. — От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые
года в университете,
кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Рос он у них как дикий зверенок, не научили его пастухи ничему, напротив, семи
лет уже посылали пасти стадо, в мокреть и в холод, почти без одежды и почти не
кормя его.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два
года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время
кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Если нет у ней гостя, сидит себе моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет — зимой;
летом в сад ходит, цветы сажает и поливает, с котятами играет по целым часам, голубей
кормит…
В 2 часа мы дошли до Мяолина — то была одна из самых старых фанз в Иманском районе. В ней проживали 16 китайцев и 1 гольдячка. Хозяин ее поселился здесь 50
лет тому назад, еще юношей, а теперь он насчитывал себе уже 70
лет. Вопреки ожиданиям он встретил нас хотя и не очень любезно, но все же распорядился
накормить и позволил ночевать у себя в фанзе. Вечером он напился пьян. Начал о чем-то меня просить, но затем перешел к более резкому тону и стал шуметь.
Иногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на
год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана была, в течение этого времени,
кормить, поить, обувать и одевать на собственный счет.
— И, братец! сытехоньки! У Рождества
кормили — так на постоялом людских щец похлебали! — отвечает Ольга Порфирьевна, которая тоже отлично понимает (церемония эта, в одном и том же виде, повторяется каждый
год), что если бы она и приняла братнино предложение, то из этого ничего бы не вышло.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на одной кровати и спали, и
кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал
год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
— Какой это расчет? Это расчет за то, что я тебя держал-то четыре
года из милости да хлебом
кормил?
Полтора месяца ярмарки не могли
накормить на весь
год, и очень много почтенных домохозяев «прирабатывали на реке» — ловили дрова и бревна, унесенные половодьем, перевозили на дощаниках мелкий груз, но главным образом занимались воровством с барж и вообще — «мартышничали» на Волге и Оке, хватая всё, что было плохо положено.
— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом
году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… так же как и все бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом
году его, грудного ребенка, в Москве,
кормили хлебом французские солдаты.
Матушка и прежде, вот уже два
года, точно как бы не в полном рассудке сидит (больная она), а по смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору: сидит без ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись, не
накорми ее, так она и три дня не спохватится.
— Ах, сестричка Анна Родивоновна: волка ноги
кормят. А что касаемо того, что мы испиваем малость, так ведь и свинье бывает праздник. В кои-то
годы Господь счастья послал… А вы, любезная сестричка, выпейте лучше с нами за конпанию стаканчик сладкой водочки. Все ваше горе как рукой снимет… Эй, Яша, сдействуй насчет мадеры!..
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался;
кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать
лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три
кормить. Но на этот раз дорога была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот
лет десять, как я не был на родине, не был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
— Я от земли освободился, — что она?
Кормить не
кормит, а руки вяжет. Четвертый
год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально глядя на Павла.
— Видите, каков? А ведь целый
год его
кормлю…
По двадцатому
году сам исправник его Порфирием Петровичем звать начал, а приказные — не то чтоб шлепками
кормить, а и посмотреть-то ему в глаза прямо не смеют.
— Читали? читали фельетон в"Помоях"? — радуется он, перебегая от одного знакомца к другому, — ведь этот"Прохожий наблюдатель" — это ведь вот кто. Ведь он жил три
года учителем в семействе С — ских, о котором пишется в фельетоне;
кормили его, поили, ласкали — и посмотрите, как он их теперь щелкает! Дочь-невесту, которая два месяца с офицером гражданским браком жила и потом опять домой воротилась, — и ту изобразил! так живьем всю процедуру и описал!
— Родитель высек. Привел меня — а сам пьяный-распьяный — к городничему:"Я, говорит, родительскою властью желаю, чтоб вы его высекли!"–"Можно, — говорит городничий: — эй, вахтер! розог!" — Я было туда-сюда: за что, мол?"А за неповиновение, — объясняется отец, — за то, что он нас, своих родителей, на старости
лет не
кормит". И сколь я ни говорил, даже кричал — разложили и высекли! Есть, вашескородие, в законе об этом?
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь, слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат
года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью
кормить.
— В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг! не видался
лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и
накормить…
Смотришь,
года через два в садике под окошком молодичка расстегнула сарафан, младенца
кормит, а старушка в темном сарафане другого нянчит…
— Была, я, сударыня, нынешним
летом у Егора Егорыча Марфина, — супруга у них теперича молодая, — им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила,
накормила меня и говорит мне: «Вы бы, старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?» — «Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли».
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в
год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не
накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно время
года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером,
кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит
летом волю, а зимой нору…
— Ах, голубчик, что значит один исправленный череп? Подумайте-ка, сколько ртов вы
кормите и скольким рукам даете работу. Еще в истории Иловайского сказано, что «царь Борис, желая снискать расположение народных масс, предпринимал в голодные
годы постройку общественных зданий». Что-то в этом роде… Вот вы и посчитайте, какую колоссальную сумму пользы вы…
Вспомни, Гришка, ведь ты жил у меня как односемьянин пятнадцать
лет, слышишь, пятнадцать
лет делил я с тобою хлеб-соль,
кормил, обувал тебя…
Старуха моя больная, чтò ни
год, то девчонок рожает: ведь всех
кормить надо.
Горецкий. С шести
лет надо было в дом что-нибудь тащить, голодных ребят
кормить.
Но не в этом дело. Я только говорил про то, что она прекрасно сама
кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это, всё случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь
лет у ней родилось пять человек детей. И всех она
кормила сама.
Во-первых — вы хорошенькая, во-вторых — вдова, в третьих — благородная, в-четвертых — бедная (потому что вы действительно небогатая), в-пятых — вы очень благоразумная дама, следственно, будете любить его, держать его в хлопочках, прогоните ту барыню в толчки, повезете его за границу, будете
кормить его манной кашкой и конфектами, все это ровно до той минуты, когда он оставит сей бренный мир, что будет ровно через
год, а может быть, и через два месяца с половиною.
Меня взяли в монастырь, — из сострадания, —
кормили, потому что я был не собака, и нельзя было меня утопить; в стенах обители я провел мои лучшие
годы; в душных стенах, оглушаемый звоном колоколов, пеньем людей, одетых в черное платье и потому думающих быть ближе к небесам, притесняемый за то, что я обижен природой… что я безобразен.
— Я её хорошо знаю, редкая рукодельница. Грамотна. Отца, пьяницу,
кормила с малых
лет своих и сама себя. Только — характерная; Наталья, пожалуй, не уживётся с ней.
Многих, в первый же
год после свадьбы, мужья кулаками
кормят.