Неточные совпадения
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать
лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды,
страдания, безобразные
страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»…
«Что им так понравилось?» подумал Михайлов. Он и забыл про эту, три
года назад писанную, картину. Забыл все
страдания и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не любил даже смотреть на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
— Не выношу кротких! Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей
страдания. Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не гуманный я человек, я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому? Сказку Толстого о «Трех братьях» помните? На что дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в
год.
Но вот прошло четыре
года. В одно тихое, теплое утро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовна писала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась по нем, и просила его непременно пожаловать к ней и облегчить ее
страдания, и кстати же сегодня день ее рождения. Внизу была приписка: «К просьбе мамы присоединяюсь и я. Я.».
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать
лет был во аде. Пострадать хочу. Приму
страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне
страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу
лет сократить
страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу
лет со своей башней!
С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать
лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше
страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя
годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и
страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
«В 1842 я желала, чтоб все страницы твоего дневника были светлы и безмятежны; прошло три
года с тех пор, и, оглянувшись назад, я не жалею, что желание мое не исполнилось, — и наслаждение, и
страдание необходимо для полной жизни, а успокоение ты найдешь в моей любви к тебе, — в любви, которой исполнено все существо мое, вся жизнь моя.
Холодные течения, идущие от северных островов, где даже в конце
лета бывает ледоход, омывают Сахалин с обеих сторон, причем восточному берегу, как более открытому течениям и холодным ветрам, приходится принимать наибольшую долю
страданий; природа его безусловно суровая, и флора его носит настоящий полярный характер.
Шаховской, заведовавший в семидесятых
годах дуйскою каторгой, высказывает мнение, которое следовало бы теперешним администраторам принять и к сведению и к руководству: «Вознаграждение каторжных за работы дает хотя какую-нибудь собственность арестанту, а всякая собственность прикрепляет его к месту; вознаграждение позволяет арестантам по взаимном соглашении улучшать свою пищу, держать в большей чистоте одежду и помещение, а всякая привычка к удобствам производит тем большее
страдание в лишении их, чем удобств этих более; совершенное же отсутствие последних и всегда угрюмая, неприветливая обстановка вырабатывает в арестантах такое равнодушие к жизни, а тем более к наказаниям, что часто, когда число наказываемых доходило до 80 % наличного состава, приходилось отчаиваться в победе розог над теми пустыми природными потребностями человека, ради выполнения которых он ложится под розги; вознаграждение каторжных, образуя между ними некоторую самостоятельность, устраняет растрату одежды, помогает домообзаводству и значительно уменьшает затраты казны в отношении прикрепления их к земле по выходе на поселение».
…Помолитесь за моего бедного брата Петра. Сию минуту получил письмо из Варшавы. Он 5 сентября там кончил земные
страдания, которые два
года продолжались. Похоронили его в Воле,где легли многие тысячи 30-го
года. [Воля — предместье Варшавы, где в 1830 г. погибли участники польского национально-освободительного движения, жестоко подавленного Николаем I.] Там теперь православное кладбище.
Страдания бедного Краснокутского кончились: в начале нынешнего месяца он угас; существование его было так тяжело в продолжение десяти
лет, что смерть — награда.
С
летами все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой
год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта не умевших найти в жизни ничего, кроме горя и
страдания.
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на то, что крутой Ульрих, видя
страдания жены,
год от
году откладывал свое переселение, но тем не менее все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с тем чтобы уже никогда более не видать России, она ни за что не хотела. Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна любила родину так горячо и просто.
Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких
лет почти беспрерывных душевных
страданий, он как бы отупел ко всему — и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой — и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю жизнь ее и, последнее время, более двух
лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и
страданиями».
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял
годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной
страданий, преследований, издевательств над людьми…
Прошло десять
лет терзаний двух влюбленных людей. Умер отец, и зимовник перешел к дочери. Только тогда, перестрадав десять
лет, молодые поженились, и в память пережитых
страданий Иван Николаевич Подкопаев, ставший владельцем зимовника, переменил прежнее тавро.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые
годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных
страданий.
Мы все, здесь стоящие, имели счастие знать его и быть свидетелями или слышать о его непоколебимой верности святому ордену, видели и испытали на себе, с какой отеческою заботливостью старался он утверждать других на сем пути, видели верность его в строгом отвержении всего излишнего, льстящего чувствам, видели покорность его неисповедимым судьбам божиим, преданность его в ношении самых чувствительных для сердца нашего крестов, которые он испытал в потере близких ему и нежно любимых людей; мы слышали о терпении его в болезнях и
страданиях последних двух
лет.
Но ведь можно же было, во столько
лет, хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о
страдании.
Умудренная
годами тяжких
страданий, семнадцатилетняя девушка вдруг превратилась в совершенную женщину, мать, хозяйку и даже официальную даму, потому что по болезни отца принимала все власти, всех чиновников и городских жителей, вела с ними переговоры, писала письма, деловые бумаги и впоследствии сделалась настоящим правителем дел отцовской канцелярии.
Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько
лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Саввишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не
страдания?
Это нравственное растление, это уничтожение человека действует на нас тяжеле всякого, самого трагического происшествия: там видишь гибель одновременную, конец
страданий, часто избавление от необходимости служить жалким орудием каких-нибудь гнусностей; а здесь — постоянную, гнетущую боль, расслабление, полутруп, в течение многих
лет согнивающий заживо…
Так он прожил
лет до пятнадцати, потом начались
страдания, о которых он без ужаса вспомнить не может.
Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч
лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч
лет борьбы, греха и
страданий, отдать идее все — молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, — какой высокий, какой счастливый удел!
От 7 апреля. «Недавно пересылала нам Смирнова письмо от Гоголя; он пишет, что проведет все
лето в дороге, что ему необходимо нужно; что поедет в Турцию, в Иерусалим; что он теперь, несмотря на свои физические
страдания, испытывает чудные минуты; что его
страдания самые необходимы для его труда; и по всему видно, что труд его уже почти готов; он просит всех молиться за него».
Несколько
лет оставалась она потерянной, оскорбляемой и безгласной. Существо доброе, готовое любить, готовое на всякую преданность, она отдавалась молча своей судьбе и, вспоминая
страдания, выносимые от отца, она думала, что так и надобно, что такое положение женщины на свете.
Мрачный, исхудалый, задавленный горьким сознанием страшной ошибки, монах Столыгин исполнял несколько
лет, как автомат, свои обязанности, скрывая от всех внутреннюю борьбу и
страдания.
Ей хотелось утешить, успокоить его, объяснить ему в нежных материнских выражениях причины его
страданий, так как она видела, что он страдает. Но она — всегда такая смелая, самоуверенная — не находила слов, она смущалась и робела, точно девушка, чувствуя себя виноватой и за его падение, и за его молчаливую тревогу, и за свои тридцать пять
лет, и за то, что она не умеет, не находит, чем помочь ему.
Шестнадцать-то
лет, первая-то молодость, — да что могла она понять из моих оправданий, из моих
страданий?
Правда, были маленькие тщеславные
страдания при виде соседок в модных шляпках, привезенных из К., стоящих рядом с ней в церкви; были досады до слез на старую, ворчливую мать за ее капризы; были и любовные мечты в самых нелепых и иногда грубых формах, — но полезная и сделавшаяся необходимостью деятельность разгоняла их, и в двадцать два
года ни одного пятна, ни одного угрызения не запало в светлую, спокойную душу полной физической и моральной красоты развившейся девушки.
Что же касается самого предмета просьбы, то император велел переследовать неправильно решенное дело, и вдова после многих
лет обид и
страдания была восстановлена в своем праве.
Вы молчите, не знаете… Да и знать ли вам? Софья Егоровна, не жалко мне себя! Черт с ним, с этим мной! Но что с вами поделалось? Где ваша чистая душа, ваша искренность, правдивость, ваша смелость? Где ваше здоровье? Куда вы дели его? Софья Егоровна! Проводить целые
годы в безделье, мозолить чужие руки, любоваться чужими
страданиями и в то же время уметь прямо глядеть в глаза — это разврат!
— Таким образом, милостивые государи, — продолжал профессор, — смерть больной, несомненно, была вызвана нашею операциею; не будь операции, больная, хотя и не без
страданий, могла бы прожить еще десятки
лет… К сожалению, наша наука не всесильна. Такие несчастные случайности предвидеть очень трудно, и к ним всегда нужно быть готовым. Для избежания подобной ошибки Шультце предлагает…
Богатые люди так привыкли к греху служения телу, что не видят его и, полагая, что делают то, что должно для блага детей, с первых
лет приучают их к объедению, роскоши, праздности, то есть, развращая их, готовят для них тяжелые
страдания.
Кто хотел бы составлять себе представление о деревенском голоде, бывшем в сороковом
году, по тем явлениям, какие можно было наблюдать прошлой зимой, 1892
года, когда народные
страдания были облегчаемы дружными усилиями разумных и добрых людей, тот получил бы очень неверное понятие о том, как страдал народ при тех порядках беспомощия, о которых вспомянул генерал Мальцев.
Этот общительный и образованный врач очень сошелся со мною; и наше приятельство продолжалось и в России, где я нашел его в Петербурге в 1871
году и где болезнь печени унесла его в половине 70-х
годов, в ужасных
страданиях, после того, как он женился во Франции на красивой девушке, дочери поляков-эмигрантов.
Как раз в это время в «Мире божьем» был перепечатан отрывок из курьезной статейки Зинаиды Венгеровой в каком-то иностранном журнале, — статейки, посвященной обзору русской литературы за истекающий
год. Венгерова сообщала, что в беллетристике «старого» направления представителем марксистского течения является М. Горький, народнического — В. Вересаев, «воспевающий
страдания мужичка и блага крестьянской общины».
Тут поставлена проблема теодиции, проблема оправдания
страдания, которая есть основная русская проблема и источник русского атеизма, проблема цены прогресса, которая будет играть большую роль в социальной мысли 80-х
годов.
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются
страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи
лет до него, в том же положении.
Семь
лет ему ничего не было известно обо мне, кроме моего имени и мнимого моего отечества, Выборга; но слепец внутренними очами прочел мои тайные
страдания, узнал из моих бесед о России (в которой, по словам моим, я столько странствовал), узнал, что она мое отечество, и похитил заключенные в сердце моем роковые имена людей, имевших сильное влияние на жизнь мою.
Казалось, горе и
страдания удесятерили количество прожитых инокиней
лет и положили свой роковой отпечаток на гордое лицо и стройный стан бывшей красавицы.
Сколько
лет я влачу жизнь, полную унижения и
страдания, жертв и лишений…
Лучшие
лета его жизни принесены ей в жертву; не век же ему было оставаться зрителем и участником невыносимых
страданий.
Но кто вернет мне те прожитые до прибытия сюда, в Петербург, недели, показавшиеся мне
годами, кто вознаградит за испытание унижения и оскорбления, за перенесенные
страдания…
Прошедшие
года не изменили обоих друзей ни нравственно, ни физически, только две-три морщинки на белом лбу Николая Павловича являлись видимой печатью пережитых им душевных
страданий, скрытых им даже от близких ему людей.
Кровь, кровь ближнего на этих руках, которых благословения жаждут православные; эти херувимы, рассыпавшиеся по моей одежде, секут меня крыльями своими, как пламенными мечами, вериги, которые ношу, слишком легки, чтоб утомить мои душевные
страдания; двадцать
лет тяжелого затворничества не могли укрыть меня от привидения, везде меня преследующего.
Он лишь изредка покидал свою комнату. Видимо было, что какое-то несчастье, несмотря на его богатство, тяготело над ним. Его лицо, состарившееся скорее от внутренних душевных
страданий, нежели от преклонности
лет, красноречиво подтверждало это.