Неточные совпадения
Осматривание достопримечательностей, не
говоря о том, что всё уже было видено, не имело для него, как для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую
умеют приписывать этому делу Англичане.
Сергей Иванович
говорил, что он любит и знает народ и часто беседовал с мужиками, что̀ он
умел делать хорошо, не притворяясь и не ломаясь, и из каждой такой беседы выводил общие данные в пользу народа и в доказательство, что знал этот народ.
— Вот вы никогда не
умеете говорить такие хорошенькие вещи, — обратилась баронесса к Петрицкому.
— Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей советовала… Она очень рада. Она сейчас придет, — неловко, не
умея говорить неправду,
говорила Долли. — Да вот и она.
— Мы здесь не
умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать то, что он всю жизнь пытался и не
умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо
умели делать и без чего нельзя жить: он пытался
говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и раздражается этим.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни
говорил, есть власть непобедимая; никто не
умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не
умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника
умела играть даже на фортепиано,
говорила по-французски и делала книксен.
Секретарь, как видно,
умел говорить и в рифму.
— К заслугам вашего превосходительства. Не находит слов.
Говорит: «Если бы я только мог чему-нибудь… потому что, точно,
говорит,
умею ценить мужей, спасавших отечество», —
говорит.
О чем бы разговор ни был, он всегда
умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он
говорил и о лошадином заводе;
говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха;
говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
«Ступай, ступай себе только с глаз моих, бог с тобой!» —
говорил бедный Тентетников и вослед за тем имел удовольствие видеть, как больная, вышед за ворота, схватывалась с соседкой за какую-нибудь репу и так отламывала ей бока, как не
сумеет и здоровый мужик.
Он слушал горячившихся на кафедре профессоров, а вспоминал прежнего наставника, который, не горячась,
умел говорить понятно.
Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И
говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н, как N французский,
Произносить
умела в нос;
Но скоро всё перевелось;
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла; стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
Много и долго
говорил в этом духе Карл Иваныч:
говорил о том, как лучше
умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил (мне очень больно было это слышать),
говорил о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schönheit и т. д., и т. д.
Одна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала наконец оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: «Скажи, почему нас не любят?» — «Э, Ассоль, —
говорил Лонгрен, — разве они
умеют любить?
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это не то…
Говорить теперь надо, а я начать не
умею…
— Фу, какие вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не
сумел, не выдержал; по делу видно…
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя за стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину с досадой
говорит:
«За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что кто
умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому ни в чём отказа нет у вас,
А кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Паратов. Да, господа, жизнь коротка,
говорят философы, так надо
уметь ею пользоваться… N'est се pas [Не правда ли (франц.).], Робинзон?
Ну бал! Ну Фамусов!
умел гостей назвать!
Какие-то уроды с того света,
И не с кем
говорить, и не с кем танцовать.
— Я
говорю, как
умею… Да и наконец, это деспотизм. Мне не шла мысль в голову; отчего ее не высказать?
— Я человек положительный, неинтересный.
Говорить не
умею.
— Ты нас покидаешь, ты нас покидаешь, милый брат, — начал он, — конечно, ненадолго; но все же я не могу не выразить тебе, что я… что мы… сколь я… сколь мы… Вот в том-то и беда, что мы не
умеем говорить спичи! Аркадий, скажи ты.
— Мой дед землю пахал, — с надменною гордостию отвечал Базаров. — Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не
умеете.
Материю на костюмчик приобрели хорошую, а сшить костюм — не
умеете и вообще,
говорит, вы — одноклеточный организм, без функции».
Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые
умеют восторженно
говорить необыкновенные глупости, и о себе, человеке, который все еще не может создать свою систему фраз.
Самгин ничего не
умел, и это не нравилось Аркадию. Поджимая яркие губы, помолчав несколько секунд, он
говорил, упрекая...
— Зачем
говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не
умею думать ни о чем, кроме этого.
— Учиться нам следовало бы, учиться, а не драться, — гулким басом
говорил он. — Драться мы
умеем только с турками, да и тех не дают нам бить…
— Ты отлично
говорил, — сказала она с искренним изумлением. — Замечательно! Какое богатство деталей, и как ты
умело пользовался ими! Честное слово — было даже страшно иногда…
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не
умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать —
умеешь? Я,
говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Я — честно
говорю. Надобно
уметь брать. Особенно — у дураков. Вон как Сергей Витте обирает.
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка
умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Эта девица, не очень
умея говорить дерзости,
говорила их всегда и всем.
— Можешь представить — мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у меня такой солененький… кисленький, освежающий, —
говорила она, целуя его. — Притерпелся ко всем человечьим глупостям и очень
умеешь не мешать, а я так не люблю, когда мне мешают.
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и
умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
— Хорошо
говорить многие
умеют, а надо
говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
Самгин отметил: «
Говорить — не
умеет, следовало сказать — если, а не — когда».
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не
умеют жить, и вот они
говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.
«
Говорить она любит и
умеет», — подумал он, когда она замолчала и, вытянув ноги, сложила руки на высокой груди. Он тоже помолчал, соображая...
— О симпатиях я не
умею говорить, — прервал его Самгин. — Но ты — неправ. Я очень тронут твоим отношением…
— Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! —
говорит: «Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а вы — умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как вы
умело молчите.
Но тут из глаз ее покатились слезы, и Самгин подумал, что плакать она — не
умеет: глаза открыты и ярко сверкают, рот улыбается, она колотит себя кулаками по коленям и вся воинственно оживлена. Слезы ее — не настоящие, не нужны, это — не слезы боли, обиды. Она
говорила низким голосом...
На этот вопрос он не
умел ответить. Иногда он
говорил ей вы, не замечая этого, она тоже не замечала.
— Я — тоже не мастер по части объяснений. Самому многое неясно. А с мужиками и вообще не
умею говорить.
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина
умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она
говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
Ты знаешь, писать я не
умею и
говорить тоже, могу только спрашивать.
— Странный тип! Такой… дикий. И мрачно озлоблен. Злость тоже должна быть веселой. Французы
умеют злиться весело. Простите, что я так
говорю обо всем… я очень впечатлителен. Но — его тетушка великолепна! Какая фигура, походка! И эти золотые глаза! Валькирия, Брунгильда…