Неточные совпадения
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он
умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня
говорила бабушка на уроке закона божия?
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка
умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не мог, не
умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла
говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала на вопросы.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не
умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой,
говорил...
На этот вопрос он не
умел ответить. Иногда он
говорил ей вы, не замечая этого, она тоже не замечала.
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все более поучительным независимый человек, который тихо и упрямо, ни с кем не соглашаясь,
умел говорить четкие слова, хорошо ложившиеся в память.
Всегда насмешливый, часто — резкий, Варавка
умел говорить и вкрадчиво, с дружеской убедительностью.
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она
умела смотреть на людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них, о которых почтительно
говорят, хвалебно пишут, становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
Манере Туробоева
говорить Клим завидовал почти до ненависти к нему. Туробоев называл идеи «девицами духовного сословия», утверждал, что «гуманитарные идеи требуют чувства веры значительно больше, чем церковные, потому что гуманизм есть испорченная религия». Самгин огорчался: почему он не
умеет так легко толковать прочитанные книги?
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не
умеют жить, и вот они
говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.
«Но эти слова
говорят лишь о том, что я
умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина
умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она
говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
— Я не
умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое одинокое существо в мире — женщина, мать. За что? Одинока до безумия. Я не о себе только, нет…
— Я — честно
говорю. Надобно
уметь брать. Особенно — у дураков. Вон как Сергей Витте обирает.
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать —
умеешь? Я,
говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые
умеют восторженно
говорить необыкновенные глупости, и о себе, человеке, который все еще не может создать свою систему фраз.
Это показалось Самгину дерзким: невежда,
говорить правильно не
умеет, а туда же…
После Кутузова, который, не любя длинных речей,
умел говорить скупо, но неотразимо, эти казались ему мальчишками, споры их — игрой, а горячий задор — направленным на соблазн Варвары и Лидии.
На эту тему Клим совершенно не
умел говорить. Но он заговорил, как только мог убедительно...
— Зачем
говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не
умею думать ни о чем, кроме этого.
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и
умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
Маракуев был все так же размашист, оживлен, легко и сильно горячился,
умел говорить страстно и гневно; было не заметно, чтоб пережитое им в день ходынской катастрофы отразилось на его характере, бросило на него тень, как на Пояркова.
Ты знаешь, писать я не
умею и
говорить тоже, могу только спрашивать.
— Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! —
говорит: «Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а вы — умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как вы
умело молчите.
Говоря, Долганов смотрел на Клима так, что Самгин понял: этот чудак настраивается к бою; он уже обеими руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова имел форму шляпки кованого гвоздя. Постепенно впадая в тон проповедника, он обругал Трейчке, Бисмарка, еще каких-то уже незнакомых Климу немцев, чувствовалось, что он привык и
умеет ораторствовать.
— Хорошо
говорить многие
умеют, а надо
говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
Эта девица, не очень
умея говорить дерзости,
говорила их всегда и всем.
Самгин ничего не
умел, и это не нравилось Аркадию. Поджимая яркие губы, помолчав несколько секунд, он
говорил, упрекая...
— Ты отлично
говорил, — сказала она с искренним изумлением. — Замечательно! Какое богатство деталей, и как ты
умело пользовался ими! Честное слово — было даже страшно иногда…
Самгин отметил: «
Говорить — не
умеет, следовало сказать — если, а не — когда».
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину
говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это —
умею!
Но тут из глаз ее покатились слезы, и Самгин подумал, что плакать она — не
умеет: глаза открыты и ярко сверкают, рот улыбается, она колотит себя кулаками по коленям и вся воинственно оживлена. Слезы ее — не настоящие, не нужны, это — не слезы боли, обиды. Она
говорила низким голосом...
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много читала.
Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не
умею. Это — достоинство или недостаток?»
«
Говорить она любит и
умеет», — подумал он, когда она замолчала и, вытянув ноги, сложила руки на высокой груди. Он тоже помолчал, соображая...
Связи между этими словами и тем, что она
говорила о Лидии, Самгин не уловил, но слова эти как бы поставили пред дверью, которую он не
умел открыть, и — вот она сама открывается. Он молчал, ожидая, что сейчас Марина заговорит о себе, о своей вере, мироощущении.
— Спрашивал. Ей известны все человеческие размышления, а книгу «Плач» она отметает, даже высмеивает, именует ее болтовней даже. А сам я думать могу, но размышлять не
умею. Вы, пожалуйста, не
говорите ей, что я спрашивал про «Плач».
— Странный тип! Такой… дикий. И мрачно озлоблен. Злость тоже должна быть веселой. Французы
умеют злиться весело. Простите, что я так
говорю обо всем… я очень впечатлителен. Но — его тетушка великолепна! Какая фигура, походка! И эти золотые глаза! Валькирия, Брунгильда…
— Я — тоже не мастер по части объяснений. Самому многое неясно. А с мужиками и вообще не
умею говорить.
«Нельзя отрицать, что это животное
умеет думать и
говорить очень своеобразно.
— О симпатиях я не
умею говорить, — прервал его Самгин. — Но ты — неправ. Я очень тронут твоим отношением…
— Так, — твердо и уже громко сказала она. — Вы тоже из тех, кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа и всю жизнь будете такими вот мелкими. Я — не
умею сказать точно, но вы
говорите только о городе, когда нужно
говорить уже о мире.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не
умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Можешь представить — мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у меня такой солененький… кисленький, освежающий, —
говорила она, целуя его. — Притерпелся ко всем человечьим глупостям и очень
умеешь не мешать, а я так не люблю, когда мне мешают.
— Учиться нам следовало бы, учиться, а не драться, — гулким басом
говорил он. — Драться мы
умеем только с турками, да и тех не дают нам бить…
За сто лет вы, «аристократическая раса», люди компромисса, люди непревзойденного лицемерия и равнодушия к судьбам Европы, вы, комически чванные люди,
сумели поработить столько народов, что,
говорят, на каждого англичанина работает пятеро индусов, не считая других, порабощенных вами.
Материю на костюмчик приобрели хорошую, а сшить костюм — не
умеете и вообще,
говорит, вы — одноклеточный организм, без функции».
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек живет всегда для чего-то и не
умеет жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о человеке для себя интересно
говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
Но бесполезно
говорить с людями, которые не
умеют слушать и сами — он видел это —
говорят лучше его, смелее.