Неточные совпадения
И точно: час без малого
Последыш
говорил!
Язык его не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел! И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый, как у филина, —
Вертелся колесом.
Права
свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги,
имя древнее
Помещик поминал,
Царевым гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
— Ты
говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не
говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое
имя. По самому
своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца,
своего рождения.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше
имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням
свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно
говорил о
своей с ним дружбе и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его
имя.
В этот вечер Нехаева не цитировала стихов, не произносила
имен поэтов, не
говорила о
своем страхе пред жизнью и смертью, она
говорила неслыханными, нечитанными Климом словами только о любви.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов
говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает
свои сухие фразы
именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Государственная дума торжественно зачеркнула все
свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на
имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его
имя; ты теперь не пьян, в
своем уме, давай,
говорю тебе, я без того не выйду…
Дама уехала, а он остался… и как только объявил
свое звание,
имя и фамилию, полицейский
говорит: «Так вот у меня кстати для вас и бумажка в портфеле есть для вручения».
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и
говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники, как в маскараде, для
своих маркизов: но все же в них звучали древние
имена дорогих ему героев и мест.
И верблюды-то так тогда мое воображение заняли, и сатана, который так с Богом
говорит, и Бог, отдавший раба
своего на погибель, и раб его, восклицающий: «Буди
имя твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня», — а затем тихое и сладостное пение во храме: «Да исправится молитва моя», и снова фимиам от кадила священника и коленопреклоненная молитва!
Кружок — да это пошлость и скука под
именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать
свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или
говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем
говорят!
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет как по
имени и по отчеству;
говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил
своего начальника в бане — да не всякому слуху можно верить.
— Сама не знаю. Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы не должны судить меня… по тому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? [Лорелея —
имя девушки, героини немецкого фольклора. Лорелея зазывала
своим пением рыбаков, и те разбивались о скалы.] Ведь это еескала виднеется?
Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне нравится эта сказка. Фрау Луизе мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот с желтыми глазами…
А. Белый
говорит в
своих воспоминаниях: «Символ „жены“ стал зарею для нас (соединением неба с землею), сплетаясь с учением гностиков о конкретной премудрости с
именем новой музы, сливающей мистику с жизнью» [Воспоминания А. Белого об А. Блоке, напечатанные в четырех томах «Эпопеи», — первоклассный материал для характеристики атмосферы ренессансной эпохи, но фактически в нем много неточного.].
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом
своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять
говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец,
имя же, родовое наше
имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового
имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
— После, не мешайте. Да, я нездоров, — рассеянно и даже нетерпеливо ответил князь. Он услышал
свое имя, Ипполит
говорил про него.
Углекислый либерализм поступал иначе. Дорожа правом
говорить о
своем беспристрастии и других качествах, отличающих людей высшего развития, он торжественно восстановил доброе
имя Розанова, и напрасно тот избегал встреч с углекислыми: здесь ему готовы были честь и место.
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня
свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего
имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
Я сказала сейчас, что женщины любят то, что в порядочном обществе известно под
именем causerie. [легкой беседы (франц.)] Наедине с женщиной мужчина еще может, a la rigueur, [в крайнем случае (франц.)] ограничиться вращением зрачков, но в обществе он непременнодолжен уметь
говорить или, точнее, — занимать. Поэтому ему необходимо всегдаиметь под руками приличный сюжет для разговора, чтобы не показаться ничтожным в глазах любимой женщины. Ты понимаешь, надеюсь, к чему я веду
свою речь?
— От
имени Хранителей… Вам — кому я
говорю, те слышат, каждый из них слышит меня — вам я
говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров — но мы знаем все. «Интеграл» — вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же — вы теперь не посмеете шевельнуться — вы же,
своими руками, сделаете это. А потом… Впрочем, я кончил…
— Я
своего мужа не люблю, —
говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно
говорить, — но мы, женщины, никогда не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его
имени приходит в бешенство.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в
свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно
свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его
имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие
говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Он со вздохом подписывает
свое имя и
говорит министру...
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть
своим честным
именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое
имя! Дело в вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать
свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас
говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
— Мало, что мадонна, но даже копия, написанная с мадонны Корреджио [Корреджио — Корреджо, настоящее
имя — Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) — итальянский живописец.], и я разумею не русскую собственно школу, а только
говорю, что желал бы иметь у себя исключительно художников русских по происхождению
своему и по воспитанию.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и
имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как
говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за
своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
Но не
говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется людям их обязанностью, не
говоря об ужасном грехе употребления
имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге, не
говоря уже о том соблазне, посредством которого губят не только тела, но и души «малых сих», не
говоря обо всем этом, как могут люди даже в виду
своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них, людей, дорожащих
своими формами жизни,
своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Если прежде человеку
говорили, что он без подчинения власти государства будет подвержен нападениям злых людей, внутренних и внешних врагов, будет вынужден сам бороться с ними, подвергаться убийству, что поэтому ему выгодно нести некоторые лишения для избавления себя от этих бед, то человек мог верить этому, так как жертвы, которые он приносил государству, были только жертвы частные и давали ему надежду на спокойную жизнь в неуничтожающемся государстве, во
имя которого он принес
свои жертвы.
— Коли я уж начал
говорить, так буду, как македонский солдат, вещи называть
своим именем, а там что будет, не мое дело; я стар, однако трусом меня никто не назовет, да и я, из трусости, не назову неблагородного поступка — благородным.
Я простился и иду домой, и вдруг узнаю из непосредственного
своего доклада, что я уже сам путаюсь и сбиваюсь, что я уже полон подозрений, недоверий, что хожу потихоньку осведомляться, кто о чем
говорил и писал, что даже сам читаю чужие письма… вообще веду себя скверно, гадко, неблагородно, и
имя мне теперь… интриган!
Злые языки начали звонить. Про Квашнина еще до его приезда ходило на заводе так много пикантных анекдотов, что теперь никто не сомневался в настоящей причине его внезапного сближения с семейством Зиненок. Дамы
говорили об этом с двусмысленными улыбками, мужчины в
своем кругу называли вещи с циничной откровенностью их
именами. Однако наверняка никто ничего не знал. Все с удовольствием ждали соблазнительного скандала.
Покамест, однако ж, ему везет. У меня,
говорит, в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его организме, но в то же время темнит в нем рассудок. До такой степени темнит, что он, в исступлении наглости, прямо от
своего имени объявляет войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут на это смотреть меценаты — неизвестно.
— Что же я теперь? —
говорила Зинаида Федоровна голосом, сиплым от холода и сырости. — Куда мне идти, что делать? Грузин сказал: ступайте в монастырь. О, я пошла бы! Переменила бы одежду,
свое лицо,
имя, мысли… все, все и спряталась бы навеки. Но меня не пустят в монастырь. Я беременна.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел,
говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал
своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
Шабельский. Да, я был молод и глуп, в
свое время разыгрывал Чацкого, обличал мерзавцев и мошенников, но никогда в жизни я воров не называл в лицо ворами и в доме повешенного не
говорил о веревке. Я был воспитан. А ваш этот тупой лекарь почувствовал бы себя на высоте
своей задачи и на седьмом небе, если бы судьба дала ему случай, во
имя принципа и общечеловеческих идеалов, хватить меня публично по рылу и под микитки.
Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его
имя, вспоминала
своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не
говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.
С купечеством и со
своею братиею, духовенством, отец Иоанн (
имя священника)
говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно.
— Вот прислала сюда пятьдесят тысяч на
свое имя положить; без того за меня не шла. «Нет,
говорит, меня другие обманули, теперь я стала практична!» — молол Николя.
Старшая не могла
говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при
имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному
своему голосу, что не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без того, чтоб с ней не сделалось дурно.
Давно ли мы в
своих учебниках твердили, — а подрастающее поколение и теперь еще твердит, — фразы вроде следующей: «История всемирная должна
говорить о Петре как об исполине среди всех мужей, признанных ею великими; история русская должна вписать
имя Петра в
свои скрижали с благоговением».
Если бы теперь в ходу были пытки, то можно бы подумать, что этого человека душили, жгли, резали и пилили на части, заставляя его оговаривать людей на все стороны, и что он под тяжкими муками
говорил что попало, и правду и неправду, — таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные им в
свое уголовное дело, где человеческих
имен кишит, как блох в собачьей шкуре.
Он
говорил ей о долгих и тяжелых годах скитаний, когда, спасаясь от гнева
своих братьев, от зависти Авессалома и от ревности Адонии, он принужден был под чужим
именем скрываться в чужих землях, терпя страшную бедность и лишения.
Только однажды, когда Иван Матвеич сказал ему, что les thèophilantropes ont eu pourtant du bon [У теофилантропов было все-таки и кое-что хорошее (фр.).], старик взволнованным голосом воскликнул: «Monsieur de Kolontouskoi! (он в двадцать пять лет не выучился выговаривать правильно
имя своего патрона) — Monsieur de Kolontouskoi! Leur fondateur, l'instigateur de cette secte, ce La Reveillère Lepeaux, etait un bonnet rouge!» — «Non, non, —
говорил Иван Матвеич, ухмыляясь и переминая щепотку табаку, — des fleurs, des jeunes vierges, le culte de la Nature!..
Ко времени, о котором я
говорю, в детской прибавилось еще две кроватки: сестры Любиньки и брата Васи. Назвав меня по
своему имени Афанасием, отец назвал и второго за покойным Васею сына тем же
именем, в угоду старому холостяку, родному дяде
своему Василию Петровичу Шеншину.
Я думал, что виденный сейчас спектакль будет единственным предметом разговоров, но я ошибся: солдаты
говорили, судя по долетавшим до меня словам, о
своих собственных делах; впрочем, раза два или три речь явственно относилась к театру, и я слышал
имя Щепкина с разными эпитетами «хвата, молодца, лихача» и проч.
Загоскин же, услыхавши мое
имя, как буря восстал из-за стола, разбрасывая бумаги, опрокидывая кресла, давя людей, ворвался в канцелярию, вырвал меня у Кокошкина и,
говоря без преувеличения, едва не задушил в
своих объятиях: впрочем, это была его обыкновенная манера.
(22) О Козодавлеве княгиня Дашкова
говорит в
своих «Записках»: «Из сотрудников журнала особенно деятелен был молодой адвокат Козодавлев, помещавший в нем и прозу и стихи» («Совр.», 1845, № 1, стр. 30). Из сочинений Козодавлева одно только подписано полным
именем (ч. VII, ст. XIV); о других соображения представлены ниже.
Говорили в городе, что будто бы он был немного деспот в
своем семействе, что у него все домашние плясали по его дудке и что его властолюбие прорывалось даже иногда при посторонних, несмотря на то, что он, видимо, стараясь дать жене вес в обществе, называл ее всегда по
имени и отчеству, то есть Марьей Ивановной, относился часто к ней за советами и спрашивал ее мнения,
говоря таким образом: «Как вы думаете, Марья Ивановна?