Неточные совпадения
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было
художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то,
о чем они не имели никакого понятия, но хотели
говорить.
Художник — он такой длинный, весь из костей, желтый, с черненькими глазками и очень грубый —
говорит: «Вот правда
о том, как мир обезображен человеком.
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «
художник». Бабушка ваша, я думаю, вам
говорила о моих произведениях!
Он нарочно станет думать
о своих петербургских связях,
о приятелях,
о художниках, об академии,
о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как
говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
— Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он
говорит неправду, и если
о чем постарается, то только
о том, чтобы не быть вечером у адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и
художников.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе —
художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но
о Диком-Барине стоит
поговорить несколько подробнее.
— Что, вы какого мнения
о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он
художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с тем и отошел. Помада
говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
Я
говорю о среднем культурном русском человеке,
о литераторе, адвокате, чиновнике,
художнике, купце, то есть
о людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей
о труде и которые три четверти года живут под напоминанием
о местах не столь отдаленных.
— Пожалуй. Но если нам не хочется
говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным
художником, зачем же вы посягаете на свободу других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на Зою? С ней особенно удобно
говорить о тряпках и
о розах.
Познакомился, наконец, случайно в клубе
художников с одним поэтом и, возмущенный тем, что слышал,
поговорил с ним
о правде и честности.
Художник был болтлив, как чиж, он, видимо, ни
о чем не мог
говорить серьезно. Старик угрюмо отошел прочь от него, а на другой день явился к жене
художника, толстой синьоре, — он застал ее в саду, где она, одетая в широкое и прозрачное белое платье, таяла от жары, лежа в гамаке и сердито глядя синими глазами в синее небо.
— Нет, его надо проучить, — оправдывался
художник. —
О!
О!
О! Вот-вот, видите! Нет, не бойтесь, оно, шельмовское дитя, все понимает, —
говорил он Доре, когда ребенок замолчал, уставя удивленные глазки в пестрый карниз комнаты.
— Над Ильею Макаровичем нельзя иногда не смеяться, но огорчать его за его наивность очень неблагородно, —
говорила Дора, когда заходила речь
о художнике.
Кроме известного числа ловких людей, которые в известной поре своего возраста являют одинаковую степень сообразительности, не стесняясь тем, прошла ли их юность под отеческим кровом, в стенах пажеского корпуса, в залах училища правоведения или в натуральных классах академии, кроме этих художников-практиков,
о которых
говорить нечего, остальное все очень трудно расстается с отживающими традициями.
Все мы подошли к картону и все остановились в изумлении и восторге. Это был кусок прелестнейшего этюда, приготовленного Истоминым для своей новой картины,
о которой уже многие знали и
говорили, но которой до сих пор никто не видал, потому что при каждом появлении посетителей, допускавшихся в мастерскую
художника, его мольберт с подмалеванным холстом упорно поворачивался к стене.
— Ню, что это? Это, так будем мы смотреть, совсем как настоящая безделица. Что
говорить о мне? Вот вы! вы артист, вы
художник! вы можете — ви загт ман дизе!.. [Как это говорится? (нем.).] творить! А мы, мы люди… мы простой ремесленник. Мы совсем не одно… Я чувствую, как это, что есть очень, что очень прекрасно; я все это могу очень прекрасно понимать… но я шары на бильярды делать умею! Вот мое художество!
— Мой идол… идол… и-д-о-л! — с страстным увлечением
говорил маленький голос в минуту моего пробуждения. — Какой ты приятный, когда ты стоишь на коленях!.. Как я люблю тебя, как много я тебе желаю счастья! Я верю, я просто чувствую, я знаю, что тебя ждет слава; я знаю, что вся эта мелкая зависть перед тобою преклонится, и женщины толпами целыми будут любить тебя, боготворить, с ума сходить. Моя любовь читает все вперед, что будет; она чутка, мой друг! мой превосходный, мой божественный
художник!
Мы твердо убеждены, что ни один из
художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое произведение всех ее форм в том виде, в каком находил, потому что Виттория была отдельная красавица, а индивидуум не может быть абсолютным; этим дело решается, более мы не хотим и
говорить о вопросе, который предлагает Румор.
Не будем
говорить о том, часто ли и в какой степени
художник и поэт ясно понимают, что именно выразится в их произведении, — бессознательность художнического действования давно уже стала общим местом,
о котором все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять на вид зависимость красоты произведения от сознательных стремлений
художника, нежели распространяться
о том, что произведения истинно творческого таланта имеют всегда очень много непреднамеренности, инстинктивности.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение
говорит о действительно существенном признаке — только не идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно будет произведение искусства действительно только тогда, когда
художник передал в произведении своем все то, что хотел передать.
Говоря о примирении искусства с религией, он всеми словами и действиями своими доказывает, что
художник погиб в нем; дай бог, чтобы это было только на время…
И ее невестка, мать Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в pince-nez и с бриллиантами на каждом пальце; и отец Андрей, старик, худощавый, беззубый и с таким выражением, будто собирался рассказать что-то очень смешное; и его сын Андрей Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющимися волосами, похожий на артиста или
художника, — все трое
говорили о гипнотизме.
Женя думала, что я, как
художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она
говорила со мной
о Боге,
о вечной жизни,
о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидает вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств.
Тут же проживает Шубин, молодой
художник,
о котором мы сейчас будем
говорить.
Призывать человека к такому богу, напоминать ему
о нем — безумно, как безумно
говорить горящему факелу: свети! Раз факел горит, он тем самым и светит… И
художник Толстой не зовет к богу, — не зовет так же, как не зовет и к добру. Одно, одно и одно он только
говорит: живи! Будет жизнь — будет добро, будет и бог.
Художники, декораторы, реставраторы — и как их там еще? — были польщены визитом кардинала и с чувством
говорили о необыкновенной выразительности его лица,
о величественности его манер:
о, это гранде синьор!
Он все знал, начал указывать ей на портреты работы старых русских мастеров. И фамилий она таких никогда не слыхала. Постояли они потом перед этюдами Иванова. Рубцов много ей рассказывал про этого
художника, про его жизнь в Италии, спросил: помнит ли она воспоминания
о нем Тургенева? Тася вспомнила и очень этому обрадовалась. Также и про Брюллова
говорил он ей, когда они стояли перед его вещами.
— Мне
художник и Майер
говорили уже
о вашей болезни, — сказал он. — Очень рад служить. Ну-с? Садитесь, покорнейше прошу…
— Не знаю; нет, кажется, но он был
художник Академии. Какие у него мысли! Когда он иногда
говорит, то ото удивительно.
О, Петров большой талант, только он ведет жизнь очень веселую. Вот жалко, — улыбаясь, прибавил Альберт. Вслед за тем он встал с постели, взял скрипку и начал строить.
Но лучшая утеха и надежда, ненаглядное сокровище старика, была дочь Анастасия.
О красоте ее пробежала слава по всей Москве, сквозь стены родительского дома, через высокие тыны и ворота на запоре. Русские ценительницы прекрасного не находили в ней недостатков, кроме того, что она была немного тоненька и гибка, как молодая береза. Аристотель, который на своем веку видел много итальянок, немок и венгерок и потом имел случай видеть ее,
художник Аристотель
говаривал, что он ничего прекраснее ее не встречал.
Когда
художник, писатель или живописец — все равно, творит… простите за это громкое и глупое слово, он не должен думать ни
о добре, ни
о зле… он будет непременно пред чем-нибудь лакействовать, если пожелает что-нибудь такое"выставлять", как
говорят в тамбовской губернии.
— Ну что там! Был
художником, вот и все, — повторяет он с досадливой гримасой и совершенно отказывается
говорить о том «безнравственном деянии», за которое присужден к одиночному заключению.
По возвращении домой после пира у правителя, где Нефора виделась и
говорила с епископом, она бросилась в постель, но, несмотря на поздний час ночи, не могла заснуть: известие
о том, что отвергшего ее
художника Зенона нет в числе христиан, которые должны явиться передвигателями горы и подвергнуться, по всем вероятиям, всеобщему посмеянию, поразило Нефору и отогнало от нее покой.