Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть
прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она
говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь
прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете,
о чем я
говорю, — сказала она, поднимая свои
прекрасные задумчивые глаза.
— Нет, но… Как непонятно все, Клим, милый, — шептала она, закрыв глаза. — Как непонятно
прекрасное… Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он… потом мы ели поросенка,
говоря о Христе…
— Французы всегда
говорят о войне, — уверенно ответила она и, усмехаясь, вплетая пальцы свои в сухие пальцы Самгина, объяснила: — Очень много адвокатов, а ваше ремесло нападать, защищать. А у француза, кроме обычной клиентуры, еще бель Франс, патри… [
Прекрасная Франция, отечество… (франц.)]
Вскоре она заговорила со мной
о фрегате,
о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она
говорит: их там не одна. —
Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Не
говоря уже
о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было
прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не
говоря уже
о том, чтобы считать себя
прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
— Я не буду
говорить о себе, а скажу только
о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно
прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
Но у меня не было того, что называют культом вечной женственности и
о чем любили
говорить в начале XX века, ссылаясь на культ
Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок
говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы —
о холодности и хитрости, а
прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами —
о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
И
о чем бы он ни
говорил, он всегда сводил монолог на самую
прекрасную, самую плодородную, самую передовую, самую рыцарскую и в то же время самую обиженную страну — Грузию.
— Посмотрите, какие
прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот английское трико или вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь, что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это
говорит о прогрессе,
о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как
говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои
прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
— Я не
говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть
прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
— У вас даже есть
прекрасное стихотворение
о Владимире — Кубок, кажется, называется, — подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая
поговорить с Александром Ивановичем
о литературе.
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше
говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг,
говорил о будущем —
о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
Вот что: представьте себе — квадрат, живой,
прекрасный квадрат. И ему надо рассказать
о себе,
о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову
говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона.
Он всегда
говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам думал, гвардейской золотой молодежи. Он был
о себе высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин,
прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда
говорил, делал усталые, небрежные жесты.
И она тоже belle âme incomprise, [
прекрасная непонятая душа (франц.).] принуждена влачить son existence manquée [свое жалкое существование (франц.).] в незнаемом Крутогорске, где
о хорошенькой женщине
говорят с каким-то неблаговидным причмокиваньем, где не могут иметь понятия
о тех тонких, эфирных нитях, из которых составлено все существо порядочной женщины…
За нею три тысячи десятин земли в одной из черноземных губерний,
прекрасная усадьба и сахарный завод, не
говоря уже
о надеждах в будущем (еще сахарный завод), потому что она — единственная дочь и наследница у своих родителей.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не
говоря уж об экипаже,
о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать,
прекрасный роман?
Только теперь рассказы
о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, —
о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска,
говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас
прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом.
Он
прекрасный человек и был очень ласков ко мне, —
говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я
говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль
о том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце
говорили мне внятно, ясно
о чем-то новом и
прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, — все мне
говорило про красоту, счастье и добродетель,
говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.
Всей этой простотой Екатерина Филипповна вряд ли не хотела подражать крестьянским избам, каковое намерение ее, однако, сразу же уничтожалось висевшей на стене
прекрасной картиной Боровиковского, изображавшей бога-отца, который взирает с высоты небес на почившего сына своего: лучезарный свет и парящие в нем ангелы наполняли весь фон картины; а также мало
говорила о простоте и стоявшая в углу арфа, показавшаяся Егору Егорычу по отломленной голове одного из позолоченных драконов, украшавших рамку, несколько знакомою.
— В отношении госпожи,
о которой вам
говорил, я исполнил свой долг: я женился на ней; мало того, по ее желанию оставил военную службу и получил, благодаря милостивому содействию Егора Егорыча, очень видное и почетное место губернского почтмейстера — начальника всех почт в губернии — с
прекрасным окладом жалованья.
— Это верно, я вам
говорю, — пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. — Я вам даже и
о себе скажу. Я во хмелю очень
прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.
Но виноват, заговорился я,
говоря о моей
прекрасной родине.
Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками
прекрасного кахетинского, много
говорил о своих боевых делах,
о знаменитом Бакланове, который его любил, и, между прочим, рассказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.
Говорит он
о человеческой подлости,
о насилии, попирающем правду,
о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту
о тупости и жестокости насильников.
— Я вам напомню, мой скрытный друг. Вы начали
говорить о вчерашнем дне, потом
о каких-то
прекрасных мгновениях, потом сказали, что я, наверно, давно уже заметила… но что? Вы этого не докончили… Извольте же
говорить теперь. Я требую этого, слышите!..
Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее их похожими друг на друга: все они были люди с
прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим;
о своем прошлом они, все до одного,
говорили с восторгом, к настоящему же относились почти с презрением.
Починяя мое белье или помогая Карповне около печки, она то напевала, то
говорила о своем Владимире, об его уме,
прекрасных манерах, доброте, об его необыкновенной учености, и я соглашался с нею, хотя уже не любил ее доктора.
О, если бы вы знали, читатель, как мило мне вспомнить в это немилое время
о прекрасном человеке, которого так недавно скрыла могила в бедной части петербургского кладбища, скрыла его навсегда, вместе с его оригинальными выходками и его забавными тайнами и слабостями его до последней минуты увлекавшегося сердца, — вы, наверно, простили бы мне, что я
говорю о нем так неспокойно.
— Ваш аттестат, по крайней мере, с такой
прекрасной отметкой
о вашей нравственности,
говорит совершенно противное; но если бы даже это и было так, то я, желая немножко строгой морали для моих дочерей, вовсе не хочу стеснять тем вашей собственной жизни!..
— Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают, что, напротив, светский человек в нем сейчас виден.
О Бетховене
говорил с таким красноречием, что даже старый князь почувствовал восторг… Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте вам предложить этот
прекрасный полевой цветок.
Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен характер Ганувера — его вкусы, представления
о встречах и случаях;
говоря с Дигэ, он слушал себя, выраженного
прекрасной игрой.
(Мы будем
говорить только
о прекрасном потому, что было бы утомительно повторять три раза одно и то же: все, что говорится в господствующей ныне эстетике
о прекрасном, совершенно прилагается в ней к его видоизменениям; точно так же наша критика господствующих понятий
о различных формах
прекрасного и наши собственные понятия об отношении
прекрасного в искусстве к
прекрасному в действительности вполне прилагаются и ко всем остальным элементам, входящим в содержание искусства, а в числе их к возвышенному и комическому.)
Потому, если эстетика — наука
о прекрасном по содержанию, то она не имеет права
говорить о возвышенном, как не имеет права
говорить о добром, истинном и т. д. Если же понимать под эстетикою науку об искусстве, то, конечно, она должна
говорить о возвышенном, потому что возвышенное входит в область искусства.
Определяя
прекрасное как полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «
прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собственно
говоря,
прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в природе) истинно
прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно
прекрасного, будет следовать, что «искусство имеет своим источником стремление человека восполнить недостатки
прекрасного в объективной действительности» и что «
прекрасное, создаваемое искусством, выше
прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия
о прекрасном.
Ощущение, производимое в человеке
прекрасным, — светлая радость, похожая на ту, какою наполняет нас присутствие милого для нас существа (Я
говорю о том, что прекрасно по своей сущности, а не по тому только, что прекрасно изображено искусством;
о прекрасных предметах и явлениях, а не
о прекрасном их изображении в произведениях искусства: художественное произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами, может возбуждать тоску, даже отвращение сущностью изображаемого.).
Но, во-первых, кроме
прекрасного для зрения, есть
прекрасное для слуха (пение и музыка), в котором нельзя
говорить ни
о какой поверхности.
Итак, 1)
прекрасное как единство идеи и образа вовсе не характеристическая особенность искусства в том смысле, какой придается этому слову эстетикою; 2) «единство идеи и образа» определяет одну формальную сторону искусства, нисколько не относясь к его содержанию; оно
говорит о том, как должно быть исполнено, а не
о том, что исполняется.
Прекрасных и величественных пейзажей очень много; есть страны, в которых они попадаются на каждом шагу, например, чтобы не
говорить о Швейцарии, Альпах, Италии, укажем на Финляндию, Крым, берега Днепра, даже берега Волги.
Правда, этого недостатка не видно, его открывает не глаз, а вычисление; можио поэтому прибавить, что смешно и
говорить об этом недостатке, которого невозможно заметить,
о котором можно только знать, но таковы большею частью недостатки
прекрасного в действительности: их не видео, они нечувствительны, они открываются только исследованию, а не воззрению.
Проводить в подробности по различным царствам природы мысль, что
прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая
о человеке и
о человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно
говорят о том], что красоту в природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что
прекрасное в природе имеет значение
прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Я не буду
говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение
прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду
говорить и
о том, что
прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним
прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а
прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
«Жизнь стремится вперед и уносит красоту действительности в своем течении»,
говорят [Гегель и Фишер]-правда, но вместе с жизнью стремятся вперед, т. е. изменяются в своем содержании, наши желания, и, следовательно, фантастичны сожаления
о том, что
прекрасное явление исчезает, — оно исчезает, исполнив свое дело, доставив ньше столько эстетического наслаждения, сколько мог вместить ньшешний день; завтра будет новый день, с новыми потребностями, и только новое
прекрасное может удовлетворить их.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «
прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение
говорит о действительно существенном признаке — только не идеи
прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно будет произведение искусства действительно только тогда, когда художник передал в произведении своем все то, что хотел передать.