Неточные совпадения
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и
желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее
о том, что они
говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал
говорить со Свияжским, очевидно не имея никакого
желания вступать в разговор с Левиным; но Левин,
говоря с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая,
о чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они
говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее
желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Теперь она
говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его
желание откровенно
говорить с нею
о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Рассказывая Спивак
о выставке,
о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как чувство — исчезло. Он понимал, что
говорит неинтересно. Его стесняло
желание найти свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Клим присел на край стола, разглядывая Дронова; в спокойном тоне, которым он
говорил о Рите, Клим слышал нечто подозрительное. Тогда, очень дружески и притворяясь наивным, он стал подробно расспрашивать
о девице, а к Дронову возвратилась его хвастливость, и через минуту Клим почувствовал
желание крикнуть ему...
Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал
желания говорить. В поучениях Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться.
Говорить с нею
о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он шел под руку с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
Не было
желания говорить, и не хотелось слушать,
о чем ворчит Иноков.
Неохотно и немного
поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое
желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату брата и застал Дмитрия сидящим на подоконнике.
В другой раз она долго и туманно
говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое
желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины
о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
У него немножко шумело в голове и возникало
желание заявить
о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу,
говорит ему...
Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало
желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом
говорит о Суслове...
Решил, но — задумался; внезапному
желанию идти к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он, не стерпев, спросит ее
о Дронове и вдруг окажется, что Дронов
говорил правду. Этой правды не хотелось.
Товарищи, и между прочим Райский, старались расшевелить его самолюбие,
говорили о творческой, производительной деятельности и
о профессорской кафедре. Это, конечно, был маршальский жезл, венец его
желаний. Но он глубоко вздыхал в ответ на эти мечты.
Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата. Игнатий Никифорович
говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только
желанием выделиться, похвастаться, вызвать
о себе разговоры.
Китайцы рассчитывали, что мы повернем назад, но, видя наше настойчивое
желание продолжать путь, стали рассказывать всевозможные небылицы: пугали медведями, тиграми,
говорили о хунхузах и т.д. Вечером Гранатман ходил к тазам и хотел нанять у них проводника, но китайцы предупредили его и воспретили тазам указывать дорогу.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он
говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать
о желании тех, кто любит ее, чем
о своих прихотях, она была из тех, которые любят
говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего
говорить, и потому прямо стала
говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло
о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не
говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию,
поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений
о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное
желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
В один из приездов Николая в Москву один ученый профессор написал статью в которой он,
говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее
желание — и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.
Я незаметно для себя и для нее взял ее за руку, как товарища, и
говорил о том, что нее мы были неправы и тогда, когда злорадно следили за смешными неудачами нашего волчонка, и тогда, когда хохотали над его выходкой, вызванной, быть может, застенчивостью и
желанием избавиться от бесполезных мучений…
Когда мельник Ермилыч заслышал
о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что
поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное
желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Между тем Прасковья Ивановна решительно ничего не делала такого, что
говорило бы
о желании поработить его и,
говоря вульгарно, забрать под башмак.
Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось
говорить о своей родословной, при всем
желании, так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа.
…Твое служение заветному делу святое. Не уставай и не волнуйся.
Говори с министрами и со всеми прямо и гордо, проникнутая своей правдой… [
Говорить прямо и гордо —
о своем
желании облегчить участь крепостных перечислением их в государственные крестьяне (см. примеч. к письму 210).]
Подумай
о том, что я тебе
говорю, и действуй через твоих родных, если не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и если
желания наши, равносильные, могут быть согласованы, как я надеюсь.
Прошу только об одном: если нельзя, то сделай как будто я и не
говорил тебе
о теперешнем моем
желании.
Она с большим чувством и нежностью вспоминала
о покойной бабушке и
говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее
желания.
Дорогою мать очень много
говорила с моим отцом
о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее и удивлялась, как эта тихая старушка, никогда не возвышавшая своего голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое
желание исполнять ее волю.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала
желанием поговорить с ним
о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.
Иван Петрович! — прибавил он, подходя ко мне, — теперь более чем когда-нибудь мне будет драгоценно познакомиться с вами ближе, не
говоря уже
о давнишнем
желании моем.
Этот странный человек сопровождал набоба в горы, принимал участие в обедах и завтраках,
говорил, когда его спрашивали, но без Раисы Павловны всегда оставался совершенно незаметным, так что
о нем, при всем
желании, трудно было сказать что-нибудь.
Ей приятно было осуществлять давнее
желание свое — вот, она сама
говорила людям
о правде!
Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились. Спрашивали
о приговоре,
о том, как держались подсудимые, кто
говорил речи,
о чем, и во всех вопросах звучала одна и та же нота жадного любопытства, — искреннее и горячее, оно возбуждало
желание удовлетворить его.
В груди ее повелительно разгоралось
желание говорить людям
о правде сына, ей хотелось слышать, что скажут люди против этой правды, хотелось по их словам догадаться
о решении суда.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко
говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее
желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
И все чаще она ощущала требовательное
желание своим языком
говорить людям
о несправедливостях жизни; иногда — ей трудно было подавить это
желание — Николай, заставая ее над картинками, улыбаясь, рассказывал что-нибудь всегда чудесное. Пораженная дерзостью задач человека, она недоверчиво спрашивала Николая...
Она не могла насытить свое
желание и снова
говорила им то, что было ново для нее и казалось ей неоценимо важным. Стала рассказывать
о своей жизни в обидах и терпеливом страдании, рассказывала беззлобно, с усмешкой сожаления на губах, развертывая серый свиток печальных дней, перечисляя побои мужа, и сама поражалась ничтожностью поводов к этим побоям, сама удивлялась своему неумению отклонить их…
Я
говорю не
о любви молодого мужчины к молодой девице и наоборот, я боюсь этих нежностей и был так несчастлив в жизни, что никогда не видал в этом роде любви ни одной искры правды, а только ложь, в которой чувственность, супружеские отношения, деньги,
желание связать или развязать себе руки до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать нельзя было.
Извозчик, увидав, как я два раза пробежал по двору, чтоб доставать деньги, должно быть, догадавшись, зачем я бегаю, слез с дрожек и, несмотря на то, что казался мне таким добрым, громко начал
говорить, с видимым
желанием уколоть меня,
о том, как бывают шаромыжники, которые не платят за езду.
— Вам, дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких
желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю
о том
говоришь, чем болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост на стуле, склонил голову на грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось на какое-то даже страдальческое.
— В отношении госпожи,
о которой вам
говорил, я исполнил свой долг: я женился на ней; мало того, по ее
желанию оставил военную службу и получил, благодаря милостивому содействию Егора Егорыча, очень видное и почетное место губернского почтмейстера — начальника всех почт в губернии — с прекрасным окладом жалованья.
Часто, проводив знакомую покупательницу вежливыми поклонами и любезными словами, они
говорили о ней грязно и бесстыдно, вызывая у меня
желание выбежать на улицу и, догнав женщину, рассказать, как
говорят о ней.
Когда
о Королеве Марго
говорили пакостно, я переживал судорожные припадки чувств не детских, сердце мое набухало ненавистью к сплетникам, мною овладевало неукротимое
желание злить всех, озорничать, а иногда я испытывал мучительные приливы жалости к себе и ко всем людям, — эта немая жалость была еще тяжелее ненависти.
Я слишком много стал думать
о женщинах и уже решал вопрос: а не пойти ли в следующий праздник туда, куда все ходят? Это не было
желанием физическим, — я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго
говорить, как матери,
о тревогах души.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали
желание отдать себя какому-то важному, великому делу. Любимым героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно
о нем
говорит славная песня Беранже...
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение.
О ненависти к русским никто и не
говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что
желание истребления их, как
желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
В беседе мужчин слышалось напряжение, как будто они заставляли друг друга думать и
говорить не
о том, что близко им; чувствовалось общее
желание заставить его разговориться — особенно неуклюже заботился об этом Посулов, но все — а Ревякин чаще других — мешали ему, обнаруживая какую-то торопливость.
В таких мыслях через несколько дней он пришёл к Марфе Посуловой и, размягчённый её ласками, удовлетворяя настойчивое
желание поговорить с нею
о деле, тяготившем его, сказал...
Душа его томилась
желанием дружбы, откровенных бесед об этих людях,
о всей жизни, а вокруг не было человека, с которым он мог бы
говорить по душе.
Матвей знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны
о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и
желание говорить с отцом пропало.