Неточные совпадения
Еще немного, и это
общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть
об чем-нибудь
говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит про него, он влезает в лучшее
общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот
об чем
поговорить нам с вами следует.
Уж одно слово, что он фатер, — я не
об немцах одних
говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из
общества.
Выждал я время и раз в большом
обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его
об одном важном тогда событии — в двадцать шестом году дело было — и подсмеяться,
говорили люди, удалось остроумно и ловко.
Я тут же познакомилась с некоторыми из девушек; Вера Павловна сказала цель моего посещения: степень их развития была неодинакова; одни
говорили уже совершенно языком образованного
общества, были знакомы с литературою, как наши барышни, имели порядочные понятия и
об истории, и о чужих землях, и обо всем, что составляет обыкновенный круг понятий барышень в нашем
обществе; две были даже очень начитаны.
Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного
общества (я здесь не
говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется
обществом)?
Об застое после перелома в 1825 году мы
говорили много раз. Нравственный уровень
общества пал, развитие было перервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни. Остальные — испуганные, слабые, потерянные — были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла первое место; они мало-помалу превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства; они упорно служили, они выслуживались, но не становились сановитыми. Время их прошло.
Я
говорю об этом совершенно объективно; после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я не участвовал никогда ни в каком тайном
обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее.
О сыне носились странные слухи:
говорили, что он был нелюдим, ни с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское
общество.
Об нем сказано в «Горе от ума...
На Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе;
говорили о нем, как о земле Ханаанской, потому что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная лежала дорога на юг; и предполагалось, что в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме, что после переселения останется одно только воспоминание
об этих ужасных местах, что угольные копи отойдут от
общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами на артельных началах.
Ивану пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар — мы
говорим о браке княжны, не
об ее смерти — над ним разразился; он не захотел остаться в теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в приживальщика; в Петербурге
общество, в котором он вырос, перед ним закрылось; к службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора Александра); пришлось ему, поневоле, вернуться в деревню, к отцу.
Ты напрасно
говоришь, что я 25 лет ничего
об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно
говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, —
об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для
общества, в каком бы составе оно ни было.
— Что высокий!
Об нем никто не
говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского
общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много
говорила о себе, о людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства в течение всей своей жизни и, наконец,
об обществе, в котором она трудится на пользу просвещения народа.
Благодарила его за почтение к ней,
говорила об обязанностях человека к Богу, к
обществу, к семье и к женщине.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не
об чем между собой
говорить; и чем необразованней
общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
Жена у него была женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему
обществу, и Еспер Иваныч,
говоря полковнику
об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
— О, жестокий родитель! — воскликнул Салов. — Но вы знаете, не
говорите об этом в
обществе… Сюжет уж очень избит, во всех драмах…
— Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда не слыхал такого; и от всего вашего
общества тоже никогда не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это не в тысячу раз невозможнее, чем то,
об чем мы
говорим и что думаем. А еще называют нас утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера
говорили…
— Капотт! — сказал я, — не опасайтесь! Вообще
говоря, сердцеведение, конечно, не особенно для меня симпатично; но так как я понимаю, что в благоустроенном
общество обойтись без этого нельзя, то покоряюсь. Но прошу вас
об одном: читайте в моем сердце, но читайте лишь то, что действительно в нем написано! Не лгите! а ежели чего не поймете, то не докладывайте, не объяснившись предварительно со мною!
Свинья. Ладно;
об этом мы после
поговорим. (Наступает плотнее и плотнее.)Сказывай дальше. Правда ли, что ты
говорила: законы-де одинаково всех должны обеспечивать, потому-де что, в противном случае, человеческое
общество превратится в хаотический сброд враждующих элементов…
Об каких это законах ты
говорила? По какому поводу и кому в поучение, сударыня, разглагольствовала? ась?
— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь
об заклад, еще мало понимал, о чем идет дело и даже, может быть, с кем
говорит. — Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на
общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?
Эта выдумка Рамзаева очень понравилась всем дамам: они дружно захлопали в ладоши, и одна только Миропа Дмитриевна пальцем не пошевелила: она все время глядела на сидевшую в катере молодую аптекаршу, которая вовсе не показалась ей такой выдрой, как
об ней
говорили в
обществе, а, напротив, Миропа Дмитриевна нашла ее очень интересною, так что подозрение насчет Аггея Никитича снова в ней воскресло, и она решилась наблюдать за ними; но Аггей Никитич сам тоже был не промах в этом случае, и когда подъехали к саду, то он…
— Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы прислушайтесь, что
об этом
говорят в
обществе!
— А оттого-с, что есть вещи,
об которых в
обществе благовоспитанных людей
говорить нельзя-с, — продолжал граф, и потом, к великому изумлению Козелкова, прибавил: — Я, вашество, маркиза в «Le jeu du hasard et de l’amour» [«Игра случая и любви» (фр.).] играл!
Говоря об отношениях моей бабушки к
обществу, я должна упомянуть еще
об одном светском кружке, едва ли не самом обширном и самом для нее неприятном: это были проживавшие в столице праздные люди, не имевшие никаких других задач кроме того, чтобы принадлежать к свету.
Тузенбах(Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, — их так много! —
говорят все-таки
об известном нравственном подъеме, которого уже достигло
общество…
«К несчастию, —
говорит он, — сей государь, худо воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил женевца Лефорта, который от бедности заехал в Москву и, весьма естественно, находя русские обычаи для него странными,
говорил ему
об них с презрением, а все европейское возвышал до небес; вольные
общества Немецкой слободы, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией)».
Один из таких молодых ученых (нынче профессор Ал — в)
говорил об этом, не обинуясь, многим русским знакомым Бенни, что и стало известно самому Бенни, который на это отвечал, что он действительно в Париже держался польского
общества, но удивляется, как можно было от него требовать, чтобы, находясь в среде парижских поляков, он мог высказывать симпатии, противные их преобладающему чувству!
Он ничего почти не сказал нового, своего; все было более или менее известно во всех кругах образованных
обществ, обо всем этом
говорили и спорили московские литераторы; но Полевой первый заговорил
об этом печатно, и заговорил с тою решительною дерзостью, к которой бывает способно самонадеянное, поверхностное знание дела и которая в то же время всегда имеет успех.
Гегель,
говоря где-то
об гигантском труде читать какую-то ученую немецкую книгу, присовокупил, что ее, верно, было легче писать.]; впрочем, такого труда никто и не предпринимает; ученые
общества, академии, библиотеки покупают их фолианты; иногда нуждающиеся в них справляются, но никогда никто не читает их от доски до доски.
Владимир Андреич
говорил, что ничего, чтобы не беспокоилась, а потом объявил, что он был сейчас у Бешметева, в котором нашел прекраснейшего и благороднейшего человека, но что он, то есть Бешметев, еще немного молод и, как видно, в свадебных делах совершенно неопытен и даже вряд ли знает обычай дарить невесту вещами, материею на платье и тому подобными безделушками, но что ему самому, Владимиру Андреичу,
говорить об этом было как-то неловко: пожалуй, еще покажется жадностию, а порядок справить для
общества необходимо.
Цыплунов. Ах, извините меня, сделайте одолжение! Будем
говорить, о чем вам угодно, о чем вы привыкли.
Говорить с вами для меня большое удовольствие; но я редко бываю в
обществе, я не знаю, какие вопросы в ходу и
об чем
говорят теперь.
Частная известность уж есть острый нож для
общества, вы заставили
об себе
говорить два дня.
Зоркий и опытный в этих делах его взгляд скоро отличил тут даже нечто особенное: по слишком любезному приему родителей, по некоторому особенному виду девиц и их наряду (хотя, впрочем, день был праздничный) у него замелькало подозрение, что Павел Павлович схитрил и очень могло быть, что внушил здесь, не
говоря, разумеется, прямых слов, нечто вроде предположения
об нем как о скучающем холостяке, «хорошего
общества», с состоянием и который, очень и очень может быть, наконец, вдруг решится «положить предел» и устроиться, — «тем более что и наследство получил».
Багаутов, действительно, был молодой человек из лучшего петербургского
общества и, так как он «человек пустейший» (
говорил об нем Вельчанинов), то, стало быть, мог сделать свою карьеру только в одном Петербурге.
Кончилась война,
общество очнулось и потребовало изменений и улучшений; изменения стали делаться административным порядком: и литература туда же — принялась
говорить о прогрессе, о гласности, о взятках, о крепостном праве,
об откупах и пр.
Тогда, например, кто
говорил об освобождении крестьян, тот считался образцом всех добродетелей и чуть не гением; они и теперь было задумали применить, в своих рассуждениях тот же тон и ту же мерку… Все засмеялись над ними, потому что в современном
обществе считается уже позором до последней степени, если кто-нибудь осмелится заговорить против освобождения… Да никто уж и не осмеливается.
Что касается вопроса, в какой мере в настоящее время любовь к общему благу распространена в
обществе и народе русском,
об этом мы уж и
говорить не решаемся после всего, что на этот счет было писано гг. Щедриным, Печерским, Селивановым, Елагиным и пр..
— Благородно, Василий Михайлович, благородно! — Тут Ярослав Ильич крепко пожал руку Ордынова. — Вы будете украшением нашего
общества. Подай вам Господь счастливого пути на вашем поприще… Боже! Как я рад, что вас встретил! Сколько раз я вспоминал
об вас, сколько раз
говорил: где-то он, наш добрый, великодушный, остроумный Василий Михайлович?
Русское
общество с Петра I раза четыре изменяло нравы.
Об екатерининских стариках
говорили очень много, но люди александровского времени будто забыты, оттого ли, что они ближе к нам, или от чего другого, но их мало выводят на сцену, несмотря на то, что они совсем не похожи на современных актеров «памятной книжки» и действующих лиц «адрес-календаря».
— А весна в этом году поздняя, — сказал Матвей, прислушиваясь. — Оно и лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хорошее
общество, чтоб людей послушать,
об леригии
поговорить или хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки — бог с ними!
— «Знаю,
говорит, видел вашу супругу на бале у австрийского посла и поздравлял ее!» — «Брак этот,
говорю, совершенно неожиданно для нас возбудил большие толки в
обществе; отовсюду к нам доходят слухи
об удивлении и недоумении
общества, что каким образом на таких высоких постах тесть и зять будут так близко стоять друг к другу»…
Ольга Петровна. Тут много причин!.. Прежде всего, разумеется, то, что Алексей Николаич плебей; ну и потом: мы с мужем, как молодые оба люди, женясь, ничего не помышляли о том, что будет впереди, и все нам представлялось в розовом цвете; но папа очень хорошо понимал, что каким же образом тесть и зять будут стоять на службе так близко друг к другу, и теперь действительно в
обществе уже
говорят об этом.
И это не удивительно: с одной стороны — надобность трудиться для своего обеспечения понимается простыми людьми гораздо живее и осуществляется легче, нежели в высших классах
общества, которых члены наделяются достаточным запасом материальных удобств еще прежде своего рождения;
об этом мы
говорили много, разбирая рассказ «Маша».
Но не
об одном официальном
обществе идет речь в вашем труде; вы затрагиваете вопрос более глубокий; вы
говорите о самом народе.
Равным образом не видим мы доказательства особенной развитости этого
общества в том обстоятельстве, что здесь «всегда
говорили потихоньку»
об известиях, получавшихся из Петербурга и всех приводивших в смущение.
Я не
говорю уже
об этой неоцененной душевно-практической выгоде, не
говорю даже и о том, сколько денежных выгод доставит вам мудрая снисходительность к людям: вы совершенно радушно будете встречать негодяя, которого прогнали бы от себя прежде; а этот негодяй, быть может, человек с весом в
обществе, и хорошими отношениями с ним поправятся ваши собственные дела.
Мы так далеко отодвинулись от этой жизни (
говоря об образованном классе
общества), столько испытали чуждых влияний после того, столько приобрели новых знаний, так расширили свой круг зрения, что нам странно и неловко всматриваться в старинные нравы, столь отличные от наших, сочувствовать стремлениям, для нас совершенно чуждым, принимать суждения и взгляды на жизнь, нам решительно непонятные…
«Если он
говорит об умных вещах, то, значит, считает нас умными. Это хорошо, что мы поставили себя так в
обществе. Ужасно, однако, глупо я сделал, что соврал про Кошечкина».