Неточные совпадения
— Ах, если б можно было написать про вас, мужчин, все, что я знаю, —
говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий
китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места
на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам.
Говорил он мало и только
на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о
китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского уха.
Наконец мы собрались к миссионерам и поехали в дом португальского епископа. Там, у молодого миссионера, застали и монсиньора Динакура, епископа в
китайском платье, и еще монаха с знакомым мне лицом. «Настоятель августинского монастыря, — по-французски не
говорит, но все разумеет», — так рекомендовал нам его епископ. Я вспомнил, что это тот самый монах, которого я видел в коляске
на прогулке за городом.
Тут были лавки с материями, мебельные; я любовался
на китайскую мебель, о которой
говорил выше, с рельефами и деревянной мозаикой.
По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое были испанские монахи, один француз и один китаец, учившийся в знаменитом римском училище пропаганды. Он сохранял свой
китайский костюм, чтоб свободнее ездить по Китаю для сношений с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали у нас; разговор с епископом, итальянцем, происходил
на французском языке, а с китайцем отец Аввакум
говорил по-латыни.
— Поляк он, ее офицер этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там
на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький. Место,
говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
Мне
говорили, что дольше всех могут находиться в бегах
китайские бродяги «хунхузы», которых присылают
на Сахалин из Приморской области, так как они будто бы могут по целым месяцам питаться одними только кореньями и травами.]
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала
китайскую розу и с досадой бросала листья
на пол, а сердце так и замирало: это был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена
на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения
говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
— Нет, ты постой, что дальше-то будет. Я
говорю: да он, опричь того, ваше превосходительство, и с норовом независимым, а это ведь, мол,
на службе не годится. «Как, что за вздор? отчего не годится?» — «Правило-де такое
китайского философа Конфуция есть, по-китайски оно так читается: „чин чина почитай“». — «Вздор это чинопочитание! — кричит. — Это-то все у нас и портит»… Слышишь ты?.. Ей-богу: так и
говорит, что «это вздор»… Ты иди к нему, сделай милость, завтра, а то он весь исхудает.
Один индийский мудрец
говорил: «Как мать бережет свое единственное детище, ухаживает за ним, оберегает его и воспитывает его, так и ты, всякий человек, расти, воспитывай и оберегай в себе самое дорогое, что есть
на свете: любовь к людям и ко всему живому». Этому учат все веры: и браминская, и буддийская, и еврейская, и
китайская, и христианская, и магометанская. И потому самое нужное
на свете это — выучиться любить.
Этот человек ходит теперь по Петербургу, курит свои сигары, читает книжки и столько же думает обо мне, как о
китайском императоре. Был он два, три раза
на даче у знакомого, увидал там барыню, нашел ее очень нелепой,
поговорил с ней
на скамейке в саду, объявил, что весьма уважает брак вообще, и контору какого-то г. Фуа в особенности, а с этой барыней теперь делается что-то до того чудное, что еще день, другой — и она побежит отыскивать его, если он не догадается явиться
на дачу.
Те разговаривают
на каком-то изобретённом им самим русско-китайском языке и китайцы понимают их и стараются
говорить, по их мнению, по-русски.
Княжна думала о том, что
говорят теперь в московских гостиных, думала, что
на ее свадьбе было бы, пожалуй, более народа, чем
на похоронах князя, что теперь ей летом не придется жить в Баратове, вспоминался ей мимоходом эпизод с
китайской беседкой, даже — будем откровенны — ей не раз приходило
на мысль, что ее подвенечное платье, которое так к ней шло, может устареть в смысле моды до тех пор, пока явится другой претендент
на ее руку.
— Il n’y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent thé russe après une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю,] —
говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки,
китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом,
на котором стоял чайный прибор и холодный ужин.