Неточные совпадения
Дарья Александровна заметила, что
в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав
говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог
говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности
в деревне находился
в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два
в десять лет
в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен.
Говорит слова, а сам ничего не понимает».
«Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем
в деревню, там я буду спокойнее», —
говорила она себе.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое
в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую. Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет
говорить с ним о своей книге.
Было самое скучное, тяжелое
в деревне осеннее время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде не
говорил с Анной, объявил ей о своем отъезде.
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой
в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы
говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
Теперь,
в уединении
деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она не могла не
говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все
в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
— Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, —
говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно
в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
— Мы здесь не умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Он
говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему провести с семейством лето
в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь
в Москве, приезжал изредка
в деревню на день и два.
В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями, и любознательностью; что государство наше преизобилует предметами замечательными, не
говоря уже о красоте мест, обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картинностью местоположенья его
деревни; что, несмотря, однако же, на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом своим, если бы не случилось что-то
в бричке его, требующее руки помощи со стороны кузнецов и мастеров; что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось
в его бричке, он бы не мог отказать себе
в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится
в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой
в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и
деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его
деревни. «Что это,
говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать
в работах не хотят, все
в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
—
Говорили тоже о каком-то вашем лакее
в деревне и что будто бы вы были тоже чему-то причиной.
— Нет! —
говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам
в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— А чудаковат у тебя дядя, —
говорил Аркадию Базаров, сидя
в халате возле его постели и насасывая короткую трубочку. — Щегольство какое
в деревне, подумаешь! Ногти-то, ногти, хоть на выставку посылай!
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять
в деревне,
в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе
говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак —
в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Вы не можете представить себе, что такое письма солдат
в деревню, письма
деревни на фронт, —
говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
— Ну, чего он
говорит, господи, чего он
говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые
в деревнях живут когда? Э-эх, — не видано, чтобы богатый
в деревне вырос, это он
в городе, на легком хлебе…
— Заметно, господин, что дураков прибывает; тут, кругом,
в каждой
деревне два, три дуренка есть. Одни
говорят: это от слабости жизни, другие считают урожай дураков приметой на счастье.
— Я
деревню знаю, знаю, что
говорили ваши на выборах
в Думу, — оглушительно гремел Хотяинцев. — Вы соображаете, почему у вас оказалось так много попов? Ага!
— Нескладно
говоришь, — вмешался лысый, — даже вовсе глупость!
В деревне лишнего народу и без господ девать некуда, а вот хозяевам — свободы
в деревне — нету!
В этом и беда…
— Особенности национального духа, община, свирели, соленые грибы, паюсная икра, блины, самовар, вся поэзия
деревни и графское учение о мужицкой простоте — все это, Самгин, простофильство, —
говорил Кутузов, глядя
в окно через голову Клима.
— Ты, конечно, знаешь:
в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все
говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
Ел человек мало, пил осторожно и
говорил самые обыкновенные слова, от которых
в памяти не оставалось ничего, —
говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных
деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я
в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно
в нашей
деревне по-французски
говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Агафья Матвевна сама настаивает: славная женщина! —
говорил Обломов, несколько опьянев. — Я, признаться, не знаю, как я буду
в деревне жить без нее: такой хозяйки не найдешь.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и
в деревню, на поля,
в рощи, хотелось уединиться
в своем кабинете и погрузиться
в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все
говорят, и
в оперу — сегодня…
— Помилуй, здесь та же Обломовка, только гаже, —
говорил Штольц, оглядываясь. — Поедем-ка
в деревню, Илья.
— Оттреплет этакий барин! —
говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу
в добре,
в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Ну, напиши к исправнику: спроси его,
говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, — советовал Тарантьев, — да попроси заехать
в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты.
— Несчастный, что я наделал! —
говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг
в жизни любящихся, венец счастья — о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще ничего не решено, когда ответа из
деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
— Вот уж и завтра! — начал Обломов, спохватившись. — Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем,
поговорим, а там что Бог даст! Вот разве сначала
в деревню, а за границу… после…
«Правду
говорит Штольц, что надо завести школу
в деревне!» — подумал Обломов.
— Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? —
говорил Тарантьев. — Ведь погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? Не может
в деревню съездить!
— Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, —
говорил он, — одна сторона дома
в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая — к
деревне.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его
в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа
говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал
в свою
деревню, куда несколько лет не заглядывал.
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне,
говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там
в слободе или за Волгой
в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Говоря, например, о том, как солдат, возвратясь
в деревню, не понравился мужикам, Макар Иванович выразился: «А солдат известно что: солдат — „мужик порченый“.
О
деревнях я не
говорю: их вовсе нет, все местечки и города;
в немногих из них есть предместья, состоящие из бедных, низеньких мазанок, где живут нанимающиеся
в городах чернорабочие.
Носильщики поставили гроб, женщины выли, или «вопили», как
говорят у нас
в деревнях.
— Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из
деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили
в страшной роскоши, —
говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый
в желание высказать ей всё, что он думал.
Староверы
говорили мне, что обе упомянутые реки очень порожисты и
в горах много осыпей. Они советовали оставить мулов у них
в деревне и идти пешком с котомками. Тогда я решил отправиться
в поход только с Дерсу.
С того самого дня они уже более не расставались. (
Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла
в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! — думал он иногда про себя, — с губернатором
говорит, прямо
в глаза ему смотрит… вот те Христос, так и смотрит!»
— Теперь я еду
в Москву, —
говорил он мне, допивая четвертый стакан, —
в деревне мне уж теперь нечего делать.
Орловская
деревня (мы
говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного
в грязный пруд.
Я уж,
говорит, распорядилась: она
в степную
деревню посылается».
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который
говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из
деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Она позвонила, девка вошла и на вопросы ее отвечала, что Кирила Петрович вечером ездил
в Арбатово и возвратился поздно, что он дал строгое приказание не выпускать ее из ее комнаты и смотреть за тем, чтоб никто с нею не
говорил, что, впрочем, не видно никаких особенных приготовлений к свадьбе, кроме того, что велено было попу не отлучаться из
деревни ни под каким предлогом.
Попадется ли мертвое тело исправнику со становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским
деревням, и
в каждой
говорят, что сейчас подняли и что следствие и суд назначены
в их
деревне. Вотяки откупаются.