Неточные совпадения
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя
на всё
глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая
ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему
на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не
глядел, все еще озабоченный папироской Разумихина.
— Весьма опасаюсь распущенного ума! — продолжал он,
глядя в окно, хотя какую-то частицу его взгляда Клим щекотно почувствовал
на своем лице. — Очень верно сказано: «Уме недозрелый, плод недолгой науки». Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините! — все равно, где гадить —
на кресле,
на дорогом
ковре и
на престоле царском, в алтарь пустите — он и там напачкает. Он, играючи, мебель грызет, сапог, брюки рвет, в цветочных клумбах ямки роет, губитель красоты по силе глупости своей.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и
ковров не выколачивать. А
на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не
на своем месте: картины у стен,
на полу, галоши
на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То,
глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло
на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто
на старой квартире: беги туда…
Погляди
на белые ноги мои: они много ходили; не по
коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили; а
на очи мои, посмотри
на очи: они не
глядят от слез…
Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись, и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и,
глядя куда-то
на ковер, едва заметным движением плеча ответил
на поклоны офицеров.
Карлик, слушая пространные, но малосодержательные речи чиновников, только вздыхал и мялся, а Ахилла
глядел, хлопая глазами, то
на того, то
на другого и в помышлениях своих все-таки сводил опять все к тому, что если бы ковер-самолет или хотя волшебная шапка, а то как и за что взяться? Не за что.
Продолжая говорить, Верига встал и, упруго упираясь в край стола пальцами правой руки,
глядел на Передонова с тем безразлично-любезным и внимательным выражением, с которым смотрят
на толпу, произнося благосклонно-начальнические речи. Встал и Передонов и, сложа руки
на животе, угрюмо смотрел ка
ковер под хозяиновыми ногами. Верига говорил...
Он покраснел, встал, сильно шаркнул ногою по
ковру, поклонился и быстро сел. Потом опять встал, положил руку к сердцу и сказал, умильно
глядя на барышню...
«Рррбуу», — рычал князь, закусив
ковер и
глядя на жену столбенеющими глазами; лицо его из багрового цвета стало переходить в синий, потом бледно-синий; пенистая слюна остановилась, и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно умершего князя.
«Что ему до меня?» — ломала она свою голову, супя свои красивые брови, и по целым часам думала об этом,
глядя на играющих у ее ног
на ковре маленьких князей.
И,
глядя в темноту, далеко перед собою, остановившимся, напряженным взглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажег свет. Потом встал и, не надевая туфель, босыми ногами по
ковру обошел чужую незнакомую спальню, нашел еще рожок от стенной лампы и зажег. Стало светло и приятно, и только взбудораженная постель со свалившимся
на пол одеялом говорила о каком-то не совсем еще прошедшем ужасе.
Ему было мягко и уютно сидеть
на турецком диване и поглядывать
на Анну Акимовну, которая обыкновенно сидела
на ковре перед камином и, охватив колени руками,
глядела на огонь и о чем-то думала, и в это время ему казалось, что в ней играет мужицкая, староверская кровь.
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых
коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью
глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней
на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Шербет носили ароматный
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем...
Писарь переступил порог, тихо опустил портьеру и, бесшумно ступая в мягких валенках по
ковру, подошел к столу. Здесь он остановился как бы в нерешительности,
глядя то
на заседателя, то
на меня…
Мы проехали мимо. Мне казалось, что все эти впечатления сейчас исчезнут и что я проснусь опять
на угрюмой бесконечной дороге или у дымного «яма». Но когда наш караван остановился у небольшого чистенького домика, — волшебный сон продолжался… Теплая комната, чистые и мягкие постели…
На полу
ковры, в простенках — высокие зеркала… Один из моих спутников стоял против такого зеркала и хохотал,
глядя на отражение в ровном стекле своей полудикой фигуры…
Деревенька маленькая, уютная, и хоть бедная, но урядливая. Стоит в широком кольце лесов,
на холме, обегает этот холм полукругом бойкая и светлая речка Вага. Везде, куда ни
глянешь, увалы и холмы,
на них, словно
ковры, пашни лежат; всюду, замыкая дали, стоят леса, и только в северном углу распахнулись они, выпуская
на поляну сплавную реку Косулю, но она, приняв Вагу в берега свои, круто изогнулась и уходит снова в темноту лесов.
Глаза его, ласково
глядя поверх очков, переходили от окон с тюлевыми занавесками к угловому образу, мирно освещенному розовой лампадкой, оттуда
на старенькую, купленную по случаю, но прочную мебель зеленого репса, потом
на блестящий восковым глянцем пол и
на мохнатый, сшитый из пестрых кусочков
ковер, работы самого Ивана Вианорыча.
Не надивится Патап Максимыч,
глядя на богато разубранные комнаты Алексея Трифоныча. Бронза, зеркала,
ковры, бархаты, цветы — ничем не хуже колышкинских. И все так ново, так свежо, так ярко, все так и бьет в глаза… И это дом поромовского токаря, дом погорельца, что прошлой зимой нанимался к нему в работники!.. Ночи темней сумрачные взоры Чапурина.
Глазам не верил Алексей, проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда не видывал он такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала стоят, — глядись в них и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно, как
на льду поскользнешься, того
гляди… Цветы цветут, каких вздумать нельзя… В
коврах ноги, ровно в сыпучем песке, грузнут… Так прекрасно, так хорошо, что хоть в Царстве Небесном так в ту же бы пору.
Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате, стараясь не
глядеть на покойника и не сходить с
ковра на натертый паркет, где высокие каблуки его издавали дробный и резкий стук.
Мы весело набросились
на закуски. К съедобной роскоши, лежавшей перед нами
на коврах, отнеслись безучастно только двое: Ольга и Наденька Калинина. Первая стояла в стороне и, облокотившись о задок шарабана, неподвижно и молча
глядела на ягдташ, сброшенный
на землю графом. В ягдташе ворочался подстреленный кулик. Ольга следила за движением несчастной птицы и словно ждала ее смерти.
Он презрительно махнул рукой и заходил по
ковру, как рассерженный капитан по палубе своего корабля. Я с почтением
глядел на его тяжелую взрывчатую голову и сверкающие глаза: только впервые мне ясно представилось, сколько сатанинского честолюбия таил в себе этот странный господин. «А мы!» Мой взгляд был замечен Магнусом и вызвал гневный окрик...
У меня письменный стол рублей в четыреста, с инкрустациями, бархатная мебель, картины,
ковры, бюсты, тигровая шкура, но,
гляди, отдушина в печке заткнута женской кофтой или нет плевальницы, и я вместе со своими гостями плюю
на ковер.
Наутро протирает тугие глаза — под ребрами диван-отоман, офицерским сукном крытый,
на стене
ковер — пастух пастушку деликатно уговаривает; в окне розовый куст торчит.
Глянул он наискосок в зеркало: борода чернявая, волос
на голове завитой, помещицкий,
на грудях аграмантовая запонка. Вот тебе и бес. Аккуратный, хлюст, попался. Крякнул Кучерявый. Взошел малый, в дверях стал, замечание ему чичас сделал...
— Изукрасим ее вот этим, — продолжал Иван Кольцо, указав рукою
на меха и
ковры передней части юрты, где он беседовал с Ермаком — любо-дорого
глядеть будет… Жилье-то подлинно будет княжеское… А ведь сон-то твой исполнился, — вдруг переменил он разговор.
Отдышался он, вокруг себя проверку сделал: вверху пол, внизу — потолок. Правильно. В отдалении гости гудят, вальц доплясывают. Поддевка царского сукна под мышкой пасть раскрыла — продрали, дьяволы. Правильно. Сплюнул он
на самаркандский
ковер — кислота винная ему поперек глотки стала.
Глянул в угол — икнул:
на шканделябре черт, банный приятель, сидит и, щучий сын, ножки узлом завязывает-развязывает. Ах ты, отопок драный, куда забрался.
Здесь ее раздевали и укладывали
на атласные подушки широкого турецкого дивана,
на котором с краю садились и сами супруги пить чай. И во все это время они не говорили, а только любовались,
глядя на спящую девушку. Когда же наставал час идти к покою, Степанида Васильевна вставала, чтобы легкою стопою по мягким
коврам перейти в смежную комнату, где была ее опочивальня, а Степан Иванович в благодарном молчании много раз кряду целовал руки жены и шептал ей...