Неточные совпадения
То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос; то видел сына Юсуфа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными
глазами, лицо врага своего Шамиля.
— Ушел, а хвалит, — скаля зубы и блестя
глазами, проговорил Хан-Магома.
Против него стоял веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц,
глазами, повторял все одно и то же.
Веселый, черноглазый, без век, Хан-Магома, также кивая головой, что-то, должно быть, смешное проговорил Воронцову, потому что волосатый аварец оскалил улыбкой ярко-белые зубы. Рыжий же Гамзало только блеснул на мгновение одним своим красным
глазом на Воронцова и опять уставился на уши своей лошади.
Ханов ничего не слыхал. Он хотел бежать со сцены и уже повернулся, но перед его
глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми от плесени пятнами по стенам номер, кроватка детей и две белокурые головки.
Ханов затрясся весь. «А жена, а дети?» — мелькнуло у него в голове. Затем опять перед
глазами его Вязигин гадко улыбался, и
Ханов, не помня себя, крикнул...
Ханов энергично повернулся к картонной голове, вращавшей в углу сцены красными
глазами, и начал свой монолог.
Ничто так не увлекает, не втягивает человека, как мечтания. Сначала заведется в мозгах не больше горошины, а потом начнет расти и расти, и наконец вырастет целый дремучий лес. Вырастет, встанет перед
глазами, зашумит, загудит, и вот тут-то именно и начнется настоящая работа. Всего здесь найдется: и величие России, и конституционное будущее Болгарии, и Якуб-хан, достославно шествующий по стопам Шир-Али, и, уже само собою разумеется, выигрыш в двести тысяч рублей.
Глаза его косили, как у
Хана на полотне, и белел в них лишь легкий огонь отчаянной созревшей мысли.
С
ханом в большой дружбе, иной раз по целым ночам с
глазу на
глаз они куликают.
Потом выступил Афанасий
Ханов. Он говорил путанно, сбиваясь, но прекрасные черные
глаза горели одушевлением, и Катя прочла в них блеск той же освобождающей радости, которая пылала в ее душе.
Попоили лошадей, поехали в гору, — по плохой дороге с торчащими в колеях белыми камнями. Катю давно интересовал Афанасий
Ханов. Он был комиссаром уезда при первом большевизме в Крыму, его ругали дачники, но и в самых ругательствах чувствовался оттенок уважения. И у него были прекрасные черные
глаза, внимательно прислушивающиеся к идущим в душу впечатлениям жизни.
Секретарь ревкома Вася
Ханов, с заплаканными
глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.
Катя пошла вместе с отцом. В сельском правлении собралось много дачников. Сидели неподвижно, с широко открытыми
глазами, и изредка перекидывались словами. Были тут и ласково улыбающийся Агапов, и маленький, как будто из шаров составленный, владелец гостиницы Бубликов. В углу сидел семидесятилетний о. Воздвиженский, с темным лицом, и тяжело, с хрипом дышал. Афанасий
Ханов, бледный и взволнованный, то входил в комнату, то выходил.
Из ревкома вывели под конвоем Мишку Глухаря и Левченко, с оторопелыми, недоумевающими
глазами. Следом решительным шагом вышел командир отряда, в блестящих, лакированных сапогах и офицерском френче. Катя с изумлением узнала Леонида. С ним вместе вышли Афанасий
Ханов, председатель временного ревкома, и еще один болгарин, кряжистый и плотный, член ревкома.
В колючих исподлобья
глазах Гребенкина мелькнула мягкая, слегка сконфуженная усмешка.
Ханов лениво сказал...