Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним
судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным
глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга
глазами.
Судья, который, не убояся ни мщения, ни угроз сильного, отдал справедливость беспомощному, в моих
глазах герой.
«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне», — подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого
судью, который, дразня ее, смотрел из его
глаз.
В то время как бабушка сказала, что он очень вырос, и устремила на него свои проницательные
глаза, я испытывал то чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого
судьи.
Судьи облокачивались то на одну, то на другую ручку кресел, то на стол, то на спинку, то закрывали
глаза, то открывали их и перешептывались.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему
судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных
глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Во время рассказа
судья — что ваши петербургские актеры! — все становится серьезнее,
глаза эдакие сделает страшные и ни слова.
— Нисколько не шучу. Намеднись в городе
судья мне рассказывал: проявился в Париже фокусник, который новые
глаза делает. Не понравились, например, тебе твои
глаза, сейчас к нему: пожалуйста, мусье, севуплей! Живым манером он тебе старые
глаза выковыряет, а новые вставит!
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными
глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать
судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая
глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего
судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему
судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в
глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не
судьи, а только защитники…
Толстый
судья зевал, прикрывая рот пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, туго нажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в потолок жалобно расширенными
глазами.
Судья с бледным лицом поднял веки, скосил
глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнул карандашом на бумаге, лежавшей перед ним.
Сзади
судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый человек, с большими, добрыми
глазами; волостной старшина в поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его — он все старался прикрыть его полой поддевки, а она сползала.
Речь прокурора порвалась как-то неожиданно — он сделал несколько быстрых, мелких стежков, поклонился
судьям и сел, потирая руки. Предводитель дворянства закивал ему головой, выкатывая свои
глаза, городской голова протянул руку, а старшина глядел на свой живот и улыбался.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый
судья с маленькими, заплывшими
глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв
глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Она смотрела на
судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный
глазу туман, он все рос и сгущался вокруг
судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший
судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
— Прошу вас, — ближе к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый
глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все
судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их
глаза прилипают к его лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...
Он говорил всегда спокойно, голосом честного и строгого
судьи, и хотя — даже говоря о страшном — улыбался тихой улыбкой сожаления, — но его
глаза блестели холодно и твердо.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой
судей его. Ей представлялось, что
судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими
глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Поведение Андрея явно изменило
судей, его слова как бы стерли с них что-то, на серых лицах явились пятна, в
глазах горели холодные, зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение своей силой, невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то, что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и стали двигаться слишком быстро для себя.
Судьи перешептывались, странно гримасничая, и все не отрывали жадных
глаз от Павла, а мать чувствовала, что они грязнят его гибкое, крепкое тело своими взглядами, завидуя здоровью, силе, свежести.
У него есть
глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка,
судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента
судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у
судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
— Эге-ге! Пан
судья, если меня не обманывают
глаза… Зачем это изволили пожаловать?
В то же время, переводя
глаза с одного из
судей на другого, он мысленно оценивал их отношения к нему: «Мигунов — равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного
судьи и та страшная власть и ответственность, которые сопряжены с нею.
Калинович вздохнул свободнее, но заснуть все-таки не мог. Все время лежавший с закрытыми
глазами почтмейстер сначала принялся болезненно стонать, потом бредить, произнося: «Пришел… пришел… пришел!..» и, наконец, вдруг вскрикнув: «Пришел!» — проснулся, вероятно, и, проговоря: «О господи помилуй!», затих на время. Исправник и
судья тоже стали похрапывать негромко, но зато постоянно и как бы соревнуя друг другу.
Я, конечно, знал, что люди вообще плохо говорят друг о друге за
глаза, но эти говорили обо всех особенно возмутительно, как будто они были кем-то признаны за самых лучших людей и назначены в
судьи миру. Многим завидуя, они никогда никого не хвалили и о каждом человеке знали что-нибудь скверное.
И ссоры он из-за этого затевает постоянные и все говорит: «Я их теперь, говорит, всех этак постоянно в
глаза буду собаками звать, и сам мировой
судья мне ни лысого беса не сделает».
Нилов, снимая свой узел, еще раз пристально и как будто в нерешимости посмотрел на Матвея, но, заметив острый взгляд Дикинсона, взял узел и попрощался с
судьей. В эту самую минуту Матвей открыл
глаза, и они с удивлением остановились на Нилове, стоявшем к нему в профиль. На лице проснувшегося проступило как будто изумление. Но, пока он протирал
глаза, поезд, как всегда в Америке, резко остановился, и Нилов вышел на платформу. Через минуту поезд несся дальше.
Но
глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова песни, но и в ней не понимала ни слова. Потом поклонилась
судье, сказала что-то по-английски и отошла…
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими
глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта,
судьям этой проклятой стороны?..
Дик Дикинсон прислушался: к станции подходил поезд.
Судья посмотрел на Джона своими острыми
глазами и сказал...
Анна Васильевна подняла наконец
глаза, промолвила: «Бог вам
судья, Дмитрий Никанорович…» — и остановилась: упреки замерли на ее устах.
— Поклянись, — сказала она, побледнев от радости, — поклянись страшной морской клятвой, что это… Ах, как глупо! Конечно же, в
глазах у каждого из вас сразу по одному дому! И я-то и есть
судья?! Да будь он грязным сараем…
— Для вас приготовлены комнаты, — ответил Товаль, худое, острое лицо которого, с большими снисходительными
глазами, рассеклось загадочной улыбкой. — Что касается
судьи, то он, кажется, здесь.
У конторки стоял молодой
судья, круглоголовый, гладко остриженный, с чёрными
глазами навыкате.
Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, — и Веру, и
судей, и публику. Голова её то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые
глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
Несмотря на то, что с тех пор произошло столько больших реформ и перед
глазами людей прошло столько новых деятелей, самый низший слой населения не забыл еще, каков был «истовый совестный
судья Яков Львович Протозанов».
Янсон опять обратил
глаза к молчащему, сдержанно улыбавшемуся
судье, в котором чувствовал друга и человека к приговору совершенно не причастного, и повторил...
Первым от
судей помещался один из назвавших себя — Сергей Головин, сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражения молодой, счастливой наивности с его голубых
глаз. Все время он энергично пощипывал лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и мигая, глядел в окно.
Он увидел брата сидящим на скамье, в полукружии молодых лип, перед ним, точно на какой-то знакомой картинке, расположилось человек десять богомолов: чернобородый купец в парусиновом пальто, с ногой, обёрнутой тряпками и засунутой в резиновый ботик; толстый старик, похожий на скопца-менялу; длинноволосый парень в солдатской шинели, скуластый, с рыбьими
глазами; столбом стоял, как вор пред
судьёй, дрёмовский пекарь Мурзин, пьяница и буян, и хрипло говорил...
Как только
судья пихнул Ивана Ивановича, Иван Иванович с кривым
глазом уперся всею силою и пихнул Ивана Никифоровича, с которого пот валился, как дождевая вода с крыши.
Чтобы отвести
глаза исправнику, лесничие придумали какую штуку: всем лесообъездчикам заказано строго-настрого преследовать лесоворов, вот они и усердствуют, завалили мировых
судей делами о лесных кражах, а им это на руку, потому что они сами воруют в десять раз больше и продают лес тем же рабочим.
В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условной морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого никогда, за неимением случая. После катастрофы, с минуты появления Чацкого оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить — нельзя. Она не может не уважать его, и он будет вечным ее «укоряющим свидетелем»,
судьей ее прошлого. Он открыл ей
глаза.
Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в
глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «неужели только она правда?» И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий
судья, путался, делал ошибки.
И впрямь Авдотья Николавна
Была прелакомый кусок.
Идет, бывало, гордо, плавно —
Чуть тронет землю башмачок;
В Тамбове не запомнят люди
Такой высокой, полной груди:
Бела как сахар, так нежна,
Что жилка каждая видна.
Казалося, для нежной страсти
Она родилась. А
глаза…
Ну, что такое бирюза?
Что небо? Впрочем я отчасти
Поклонник голубых очей
И не гожусь в число
судей.
Нет! за гробом
Проклятие отцовское не тронет!
За гробом есть другой отец!.. прощаю
Тебя, когда тебя не будет
Между живых… пусть тень твоя не бродит
Вокруг меня, не отгоняет сон
От
глаз моих, пусть ужас не подымет
Седые волосы, покрытые тобою
Стыдом и поношеньем — нет! в могиле
Проклятие отцовское не тронет!
Там есть другой
судья… прощаю,
Прощаю, дочь моя… о небо! небо!
Доктор Керженцев встал. Тусклыми, словно незрячими
глазами он медленно обвел
судей и взглянул на публику. И те, на кого упал этот тяжелый, невидящий взгляд, испытали странное и мучительное чувство: будто из пустых орбит черепа на них взглянула сама равнодушная и немая смерть.
После такого рода неприятностей почтенный
судья о театре, конечно, забыл и думать, а пустился в закавказский преферанс и выиграл тьму денег, ограничась в отношении своей роли только тем, что, когда при его
глазах лакей, метя комнату, задел щеткой тетрадку и хотел было ее вымести вместе с прочею дрянью, он сказал: «Не тронь этого, пусть тут валяется», — но тем и кончилось.
— Да, да… «Где же это бывает черная молния?» Премилый человек этот
судья, но что он видел в своей жизни? Он — школьный и кабинетный продукт… А я вам скажу, что я сам, собственными
глазами, видел черную молнию и даже раз десять подряд. Это было страшно.