Неточные совпадения
Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный
огонь ослепил
глаза, и потом всё закрылось стеной.
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему
огнем, она быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за голову, посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба
глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
— А ты разве её знал, папа? — спросила Кити со страхом, замечая зажегшийся
огонь насмешки в
глазах князя при упоминании о мадам Шталь.
Лицо ее казалось усталым, и не было на нем той игры просившегося то в улыбку, то в
глаза оживления; но на одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло в ее
глазах, и, несмотря на то, что
огонь этот сейчас же потух, он был счастлив этим мгновением.
Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее
глаз и улыбки: напротив, теперь
огонь казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным.
Полный
огня глаз ее косился на подходившего Вронского.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие
глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как
огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но
глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного
огня, какой бегает в
глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке.
Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал
глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного
огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
Понемногу он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих
глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на
огонь.
Глаза его горели лихорадочным
огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.
С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые
глаза, могущие сверкать таким
огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твердил он про себя.
Как будто
огонь блеснул в его потухших
глазах; ему точно приятно стало, что он еще горд.
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как
огонь, большими черными
глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною.
Огонь, сверкнувший из
глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся...
Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие
глаза его сверкали еще
огнем. «Эхе! — сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными
глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
А когда Клим замолчал, он сказал, не отрывая
глаз от
огня...
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным
огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы;
глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
«Опора самодержавия», — думал он сквозь дремоту, наблюдая, как в правом
глазе поручика отражается
огонь свечи, делая
глаз похожим на крыло жука.
У паренька — маленькие, но очень яркие
глаза, налитые до глубины синим
огнем.
— Ты продашь все. Деньги — независимость, милый. В сумке. И в портфеле, в чемодане. Ах, боже мой!.. Неужели… нет — неужели я… Погаси
огонь над кроватью… Режет
глаза.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые
огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми
глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Он сжал подбородок кулаком так, что красная рука его побелела, и хрипло заговорил, ловя
глазами двуцветный язычок
огня свечи...
Слабенький и беспокойный
огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми
глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
— Деньги — будут. И будет газета, — говорил Дронов. Его лицо раздувалось, точно пузырь, краснело,
глаза ослепленно мигали, точно он смотрел на
огонь слишком яркий.
Не отрывая
глаз от игры
огня, Самгин не чувствовал естественной в этом случае тревоги; это удивило его и потребовало объяснения.
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При
огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись
глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
Заставляя себя любезно улыбаться, он присматривался к Дуняше с тревогой и видел: щеки у нее побледнели, брови нахмурены; закусив губу, прищурясь, она смотрела на
огонь лампы, из
глаз ее текли слезинки. Она судорожно позванивала чайной ложкой по бутылке.
Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел «
огней души» в
глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
Присел к столу и, убавив
огонь лампы, закрыл
глаза. Самгин, чувствуя, что настроение Лютова заражает его, хотел уйти, но Лютов почему-то очень настойчиво уговорил его остаться ночевать.
В этой женщине по ее костлявому лицу скелета Самгин узнал горничную Марины, — она освещала его
огнем лампы, рука ее дрожала, и в темных впадинах испуганно дрожали
глаза. Вбежал Захарий, оттолкнул ее и, задыхаясь, сердито забормотал...
Самгину очень не нравился пристальный взгляд прозрачно-голубых
глаз, — блеск взгляда напоминал синеватый
огонь раскаленных углей, в бороде человека шевелилась неприятная подстерегающая улыбка.
— С такими
глазами вам, русалка, надо бы жить не в воде, а в
огне, например — в аду.
Ему казалось, что Лидия сама боится своих усмешек и злого огонька в своих
глазах. Когда он зажигал
огонь, она требовала...
Самгину показалось, что
глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие
огни…
Быстро темнело. В синеве, над рекою, повисли на тонких ниточках лучей три звезды и отразились в темной воде масляными каплями. На даче Алины зажгли
огни в двух окнах, из реки всплыло уродливо большое, квадратное лицо с желтыми, расплывшимися
глазами, накрытое островерхим колпаком. Через несколько минут с крыльца дачи сошли на берег девушки, и Алина жалобно вскрикнула...
Он ожидал увидеть
глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных
глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «
Огнем и мечом».
Дьякон шумно, всей емкостью легких вздохнул, водянистые
глаза его сурово выкатились и как будто вспыхнули белым
огнем...
Самгин промолчал, рассматривая на
огонь вино в старинной хрустальной рюмке, — вино золотистое, как ее
глаза.
Уже светало; перламутровое, очень высокое небо украшали розоватые облака. Войдя в столовую, Самгин увидал на белой подушке освещенное
огнем лампы нечеловечье, точно из камня грубо вырезанное лицо с узкой щелочкой
глаза, оно было еще страшнее, чем ночью.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к
огню; ладонью другой руки он прикрывал
глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми
глазами на игру
огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они смотрели на
огонь лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним
глазом горела царапина, кровь текла из нее.
По темным стеклам его очков скользил свет лампы,
огонь которой жандарм увеличил, но думалось, что очки освещает не лампа, а
глаза, спрятанные за стеклами.
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие
глаза, весь Кремль вспыхнул яркими
огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
Высвободив из-под плюшевого одеяла голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие
глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное облако, скрывая оранжевое пятно
огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
— Понимаешь, какая штука, — вполголоса торопливо говорил Дронов, его скуластое лицо морщилось,
глаза, как и прежде, беспокойно бегали, заглядывая в окно, в темноту, разрываемую искрами и
огнями, в лицо Самгина, в стакан.
Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше. Оно можно и при
огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и так, с открытыми
глазами. Я теперь могу себя представить как угодно. И в зале могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все пропало. Да и на себя-то взгляну — совсем не тот, какой я в мечтах-то.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве
глаза знатока загорелись бы не раз
огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит
огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что
глазам больно.