Неточные совпадения
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что день — то прибавляется
Вода в реке: зальет она
Детенышей твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с
глазу неразумного
Младенца не спускай!..
Умненькая душа, и в
глазах этакая нежность… нежность няньки, для которой люди прежде всего —
младенцы, обреченные на трудную жизнь.
И однако же, этот выговор и интонация слов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому детски простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как у
младенца, сиянию
глаз!
Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных
младенцев и подхватывания их на штык в
глазах матерей.
Мне очень хотелось подойти послушать, но я не посмела, и мне уж наша Марфуша рассказала, что когда в соборе похоронили царя Ивана Грозного, который убил своего сына, так Николай угодник на висевшем тут образе отвернул
глаза от гробницы; видела я и гробницу
младенца Димитрия, которого убили по приказанию царя Бориса [Борис — Годунов (около 1551—1605), русский царь с 1598 года.].
Лицо у него было отекшее, точно у
младенца, страдающего водянкой в голове;
глаза мутные, слезящиеся; на бороде, в виде запятых, торчали четыре белые волоска, по два с каждой стороны; над верхнею губой висел рыжеватый пух.
Иудушку на мгновение словно бы поколебало, даже корпус его пошатнулся вперед, и в
глазах блеснула какая-то искорка. Но это было именно только на одно мгновение, потому что вслед за тем он уже брезгливо отвернул свое лицо от
младенца и обеими руками замахал в его сторону.
Тяжелы были мне эти зимние вечера на
глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате. Мертвая ночь за окном; изредка потрескивает мороз, люди сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы. А то — вьюга шаркает по стеклам и по стене, гудит в трубах, стучит вьюшками; в детской плачут
младенцы, — хочется сесть в темный угол и, съежившись, выть волком.
— Охота плакать, из-за молокососа
глаза ермолить. Вот-то уж можно сказать, чорт с
младенцем связался.
Прошла его досада; радостные слезы выступили на
глазах; схватил он новорожденного
младенца своими опытными руками, начал его осматривать у свечки, вертеть и щупать, отчего ребенок громко закричал; сунул он ему палец в рот, и когда новорожденный крепко сжал его и засосал, немец радостно вскрикнул: «А, варвар! какой славный и здоровенный».
Чем пред тобой согрешил
младенец?..» И Дуня, рыдая, бросилась на пол; сердце ее раздиралось на части; испуганная малютка уцепилась за нее руками, плакала и смотрела на нее такими
глазами, как будто все понимала…
— И даже очень… Три раза сказала, что скучает, потом начала обращать меня на путь истины… Трогательно! Точно с
младенцем говорит… Одним словом, мне нельзя сказать с молоденькой женщиной двух слов, и я просто боялся остаться с ней дольше с
глазу на
глаз.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный
младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил
глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
«Эх, того-этого!.. — подумал со вздохом Колесников и свирепо скосил
глаз на тренькавшего Петрушу. — Еще запоет
младенец!» Что-то зашевелилось, и всей своей дикой громадой встопорщился над сидящими Фома Неверный: тоже сокровище!
Опять работает воевода, даже вспотел с непривычки, а присесть боится. Спасибо, пришел на выручку высокий рыжий монах и молча взял метелку. Воевода взглянул на него и сразу узнал вчерашнего ставленника, — издали страшный такой, а
глаза добрые, как у
младенца.
— Никакого
глаза у него нету, — категорически ответил я, — ты гляди, где ж ему быть. У твоего
младенца странная опухоль…
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в библиотечке, разглядывал рисунки, на которых были изображены
младенцы с вылезающими вместо
глаз пузырями… Черт.
На руках молчаливо сидел
младенец и глядел на свет карими
глазами. Никакого желтого пузыря не было и в помине.
Кончилось это тем, что баба увезла своего
младенца, не дав притронуться к
глазу.
И вот я заснул: отлично помню эту ночь — 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих
глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение
младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала...
Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубых бабьих
глазах. Она повернула
младенца, как полено, на руках, тупо поглядела на ножки и спросила...
Не менее восторга возбуждала во мне живопись, высшим образцом которой являлась на мои
глаза действительно прекрасная масляная копия Святого Семейства, изображающая Божию Матерь на кресле с
младенцем на руках,
младенцем Иоанном Крестителем по левую и Св.
— Видел сам, собственными моими
глазами видел, — свидетельствовал над мертвым Федею машинист, —
младенец лежал повержен на ложе, а они вдвоем душили его.
Без всякого сомнения, он сразу же уразумел представшего перед ним молодого человека и сообразил, что это — прекрасное, восторженное дитя, человек совсем не пригодный к жизни между людьми бойцовой породы, и Антонию, может быть, стало жаль «
младенца», а притом и петербургская рекомендация, которую привез Фермор, имела вес в
глазах Рафальского, который дорожил связями в Петербурге.
«Тогда не было еще «Эмиля», в котором Жан-Жак Руссо так красноречиво, так убедительно говорит о священном долге матерей и читая которого прекрасная Эмилия, милая Лидия отказываются ныне от блестящих собраний и нежную грудь свою открывают не с намерением прельщать
глаза молодых сластолюбцев, а для того, чтобы питать ею своего
младенца; тогда не говорил еще Руссо, но говорила уже природа, и мать героя нашего сама была его кормилицею.
Зыбкина. Все он, как
младенец, всем правду в
глаза говорит.
Она не поднимала
глаз и продолжала то чертить зонтиком, то стирать начерченное. Вдруг раздались проворные детские шаги: Наташа вбежала в беседку. Вера Николаевна выпрямилась, встала и, к удивлению моему, с какой-то порывистой нежностью обняла свою дочь… Это не в ее привычках. Потом явился Приимков. Седовласый, но аккуратный
младенец Шиммель уехал до света, чтоб не пропустить урока. Мы пошли пить чай.
И он подступил было к Нюте с тем, чтобы силою взять от нее
младенца, но та, как раненая волчиха, крепко прижав дитя к своей груди, впилась в Полоярова такими безумно-грозными, горящими
глазами и закричала таким неистово-отчаянным, истерическим криком, что тот струсил и, здорово чертыхнувшись, бросился вон из квартиры.
В его
глазах были даже те светлые блики, которые бывают в
глазах у
младенцев и которые в
глазах его дочери перешли в проницающую лучистость.
Анна Филипповна, удивленная и разгневанная, сидела на прежнем месте и не спускала заплаканных
глаз с
младенца…
Коллежский асессор заморгал
глазами и почувствовал, что по его щекам ползет что-то вроде мурашек… Он завернул
младенца, взял его под мышку и зашагал дальше. Всю дорогу, до самой дачи Мелкина, в его голове толпились социальные вопросы, а в груди царапала совесть.
— Я, право, Варвара Васильевна, не мог пойти! Ведь я не один, вы знаете; у меня жена молодая, ребенок. Знаете, хотел было пойти, и вдруг, как видение встало перед
глазами: Дашенька, а на руках ее
младенец! И голос говорит: не ходи!.. Не ходи, не ходи!.. Какая-то сила невидимая держит и не пущает!
С той поры мог он ежедневно засыпать с невозмутимой совестью
младенца и так же спокойно готов был навсегда закрыть
глаза на лоне своего Господа.
Через несколько минут Эренштейн открыл
глаза, и первый звук, который он услышал, был крик
младенца.
При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую черными кляксами; когда же изразцовая печка, желая петь в один голос с погодой, с воем вдыхала в себя воздух, а поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким пламенем и сердито ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна, и можно было видеть, как над головой спавшего мужчины вырастали то старец Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный коричневый
младенец, таращивший
глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным лицом…
Часто взгляд на
младенца, обреченного такому позору, исторгал слезы из
глаз барона; боясь, однако ж, чтобы жена не заметила их, он пожирал эти слезы.
Чем начала старушка рассказ, тем и кончила, то есть крестом. Долго еще после того мерещился в
глазах слушателей пьяный, безумный Сидорка, и нечистый с рыжею бородою на вороном жеребце, и как нянчил-то он
младенца в полночь, и как упрашивала мать отдать его. Пуще всех задумывалась Мариула и собиралась узнать, носит ли дитя ее на груди крест, благословение отцовское.
— Боже мой милый! Боже мой милый! — прошептал Пизонский и, заглянув через голову в
глаза Маслюхина, спросил: — Чего же ты,
младенец, не спишь?