Неточные совпадения
Тут
генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда
смеялся человек: как был, так и повалился он в кресла; голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
— Воображаю, хорош был небритый суд! — говорил
генерал, продолжая
смеяться.
— Воображаю — хороши! — сказал
генерал,
смеясь.
— Ну, так и квит, —
смеясь, сказал
генерал. — Что ему, то и ей. Его по болезни оставить можно, — продолжал он, — и, разумеется, будет сделано всё, что возможно, для облегчения его участи; но она, хотя бы вышла за него, не может остаться здесь…
— Ведет князя смотреть своих малышей, —
смеясь, закричал
генерал от карточного стола, за которым он сидел с зятем, золотопромышленником и адъютантом. — Отбудьте, отбудьте повинность.
И сидели они у наших, Данилыч, часа два, и наши с ними говорят просто, вот как я с тобою, и не кланяются им, и
смеются с ними; и наш-то сидит с
генералом, оба развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при
генерале, и развалился; да чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил свою-то.
Высокий такой
генерал…»
— «Он самый!» — старик
засмеялся…
—
Смейся,
смейся, а ведь тут карьера, — сказал
генерал.
— Я теперь во хмелю,
генерал, —
засмеялась вдруг Настасья Филипповна, — я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camеlias, [господина с камелиями (фр.).] вот он сидит да
смеется на нас…
— Браво, браво! — кричал Фердыщенко. Усмехнулся и Птицын, которому тоже было чрезвычайно неприятно появление
генерала; даже Коля
засмеялся и тоже крикнул: «Браво!» — И я прав, я прав, трижды прав! — с жаром продолжал торжествующий
генерал, — потому что если в вагонах сигары запрещены, то собаки и подавно.
—
Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она,
рассмеявшись.
Я
засмеялся и говорю: «Слушай, говорю,
генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело
рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же,
генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Ого! да в какие вы тонкости заходите, —
смеялся генерал, — да вы, батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?
Словам, проскочившим давеча у взволнованного
генерала насчет того, что она
смеется над всеми, а над ним, над князем, в особенности, он поверил вполне.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не
смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства,
генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Доктор улыбнулся, и сам
генерал не выдержал,
рассмеялся.
Шумно и живо рассказывали ей все о наших подвигах, она дивилась общему увлечению, не понимала его,
смеялась над нами, а всего более над довольно толстым и мокрым
генералом, который ни за что не хотел переодеться.
— Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе — хе-хе-хе! —
засмеялся опять
генерал.
— Ну, вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все
смеется надо мной. Какие они
генералы?
— Еще немного, и вы произведете меня в
генералы, — отвечал я,
смеясь от души.
—
Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно
смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый: как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
Луша хваталась за голову и начинала истерически хохотать. Сам все испытавший Прейн пугался такого разлива страсти, но его неудержимо тянули к Луше даже дикие вспышки гнева и нелепые капризы, разрешавшиеся припадками ревности или самым нежным настроением. Вдвоем они вволю
смеялись над набобом, над
генералом с его «болванкой», надо всеми остальными; но когда речь заходила о Раисе Павловне, Луша бледнела и точно вся уходила в себя: она ревновала Прейна со всем неистовством первой любви.
Прейн дурачился, как школьник, копируя
генерала и Майзеля; Прозоров иронизировал относительно кукарских дам, заставляя Лаптева громко
смеяться.
Луша
засмеялась и замолчала. Лаптев заложил ногу за ногу, начал жаловаться на одолевавшую его скуку, на глупые дела, с которыми к нему пристает
генерал каждый день, и кончил уверением, что непременно уехал бы завтра же в Петербург, если бы не сегодняшняя встреча.
— Послушайте, господа, — заговорил Лбов и опять заранее
засмеялся. — Вы знаете, что сказал
генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире…
— Я знал одного
генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, — заметил я
смеясь.
Генерал во все это не вмешивался; но зато при людях он
смеялся над женою бессовестно, задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился на «такой просвирне»? — и никто не смел ему противоречить.
Известно одно, что
генерал глубоко не уважал жену свою во все время своего с ней сожительства и язвительно
смеялся над ней при всяком удобном случае.
Начались пожатия рук, причем впопыхах
генерал удостоил пожатия даже клубного лакея Федора и тут же очень мило сам
рассмеялся своей ошибке.
Генерал опять
засмеялся и потом неожиданно спросил...
Генерал весело и громко
засмеялся и потом вдруг неожиданно меня спросил...
— Все еще покалывает, ваше сиятельство, — громко и на о проговорил тучный
генерал с бакенбардами, вероятно намекая на какую-нибудь забавную, всему бомонду известную историю, и,
засмеявшись коротким деревянным смехом, опять уставился в воздух. Все остальное общество также
засмеялось.
— Чему же ты
смеешься, дурак? — вскричал с досадою
генерал.
Кроме бархатного, баритонного смеха и хохота, похожего на гармонику, горничная, которая служит нам, слышит еще неприятный, дребезжащий смех, каким в водевилях
смеются генералы: хе-хе-хе…
— Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, — забормотал он, когда
генерал поднял на него вопрошающие глаза, — не для того, чтобы
смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с… а
смеяться я и не думал. Смею ли я
смеяться? Ежели мы будем
смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам… не будет…
— Нет, вы только болтун, как я вижу, — сказала она презрительно. — У вас только глаза кровью налились давеча, впрочем, может быть, оттого, что вы вина много выпили за обедом. Да разве я не понимаю сама, что это и глупо и пошло и что
генерал рассердится? Я просто
смеяться хочу. Ну, хочу, да и только! И зачем вам оскорблять женщину? Скорее вас прибьют палкой.
— Вы
смеетесь, что ли, надо мною, — крикнул
генерал. Он обернулся к французу и по-французски изложил ему, что я решительно напрашиваюсь на историю. Де-Грие презрительно усмехнулся и пожал плечами.
Но Де-Грие только пожимал плечами и в глаза
смеялся над
генералом, уже совершенно заболтавшимся и бегавшим взад и вперед по кабинету.
— Ах ты, каналья!.. —
засмеялся генерал и сейчас же нахмурился, припомнив эпизод с полненькой генеральшей.
По уходе Смагина
генерал долго не мог успокоиться и раза два проходил из своего кабинета в гостиную, чтобы рассказать какую-нибудь новую подробность из анекдота о свечке. Енафа Аркадьевна только пожимала плечами, а
генерал не хотел ничего замечать и продолжал
смеяться с обычным грозным добродушием.
— Пустяки, Тарас Ермилыч, о которых не стоит и говорить… А
генерал даже
смеялся и сегодня вечером хотел сам быть у вас.
— Эх, и дурак же ты, Мишка! Прямо сказать: балда деревянная… Разве протопоп Мелетий али Угрюмов сделали бы так? Да они бы кожу с самого
генерала сняли… А теперь те над тобой же, дураком,
смеются: «Эх, дурак Мишка, не умел взять!»
И веселился грозный
генерал всегда так искренне и радостно, что вместе с ним не
смеялись только стены.
В павильоне сидел
генерал и весело
смеялся, пока протопоп блуждал меж куртин.
Надрывал животики весь павильон над хитрой немецкой выдумкой, хохотали музыканты, и только не
смеялись березы и сосны тенистых аллей. Эту даровую потеху прекратило появление
генерала, о чем прибежали объявить сразу пять человек. Позабыв свою гордость, Тарас Ермилыч опрометью бросился к дому, чтобы встретить дорогого гостя честь честью.
Генерал был необыкновенно в духе и, подхватив хозяина под руку, весело спрашивал...
Генерал даже поднялся с лавки и принялся размахивать палкой, показывая, как палач Афонька должен был вразумлять плетью грешную плоть верного раба Мишки. Прохожие останавливались и смотрели на старика, принимая его за сумасшедшего, а Злобин в такт генеральской палки качал головой и
смеялся старчески-детским смехом. В самый оживленный момент
генерал остановился с поднятой вверх палкой, так его поразила мелькнувшая молнией мысль.
Пожар кончился. И только когда стали расходиться, заметили, что уже рассвет, что все бледны, немножко смуглы, — это всегда так кажется в ранние утра, когда на небе гаснут последние звезды. Расходясь, мужики
смеялись и подшучивали над поваром
генерала Жукова и над шапкой, которая сгорела; им уже хотелось разыграть пожар в шутку и как будто даже было жаль, что пожар так скоро кончился.
В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор
смеется, как кажется, с большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова речи;
генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой говорит что-то по-французски.
Не знаю за что, но император Павел I любил Шишкова; он сделал его генерал-адъютантом, что весьма не шло к его фигуре и над чем все тогда
смеялись, особенно потому, что Шишков во всю свою жизнь не езжал верхом и боялся даже лошадей; при первом случае, когда Шишкову как дежурному генерал-адъютанту пришлось сопровождать государя верхом, он объявил, что не умеет и боится сесть на лошадь.