Неточные совпадения
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты
человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе
взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный
человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— А
где взять такого
человека? — спросил Обломов.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда!
Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло
возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?»
Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся,
где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?»
Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку
возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым
людям.
На другой день утром сама барыня
взяла садовника да опять Савелья и еще двоих
людей и велела место,
где была беседка, поскорее сровнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
Люди наши, заслышав приказ, вытащили весь багаж на палубу и стояли в ожидании, что делать. Между вещами я заметил зонтик, купленный мной в Англии и валявшийся где-то в углу каюты. «Это зачем ты
взял?» — спросил я Тимофея. «Жаль оставить», — сказал он. «Брось за борт, — велел я, — куда всякую дрянь везти?» Но он уцепился и сказал, что ни за что не бросит, что эта вещь хорошая и что он охотно повезет ее через всю Сибирь. Так и сделал.
Прибыли мы наконец в Тулу; купил я дроби да кстати чаю да вина, и даже лошадь у барышника
взял. В полдень мы отправились обратно. Проезжая тем местом,
где в первый раз мы услыхали за собою стук телеги, Филофей, который, подвыпив в Туле, оказался весьма разговорчивым
человеком, — он мне даже сказки рассказывал, — проезжая тем местом, Филофей вдруг засмеялся.
— Послушай, да тебя расстрелять мало!.. На свои деньги веревку куплю, чтобы повесить тебя. Вот так кусочек хлеба с маслом! Проклятый ты
человек, вот что.
Где деньги
взял?
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот
человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а
где я их после-то
возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
Прочтите речь Наполеона на выставке. Отсюда так и хочется
взять его за шиворот. Но что же французы?
Где же умы и
люди, закаленные на пользу человечества в переворотах общественных? — Тут что-то кроется. Явится новое, неожиданное самим двигателям. В этой одной вере можно найти некоторое успокоение при беспрестанном недоумении. Приезжайте сюда и будем толковать, — а писать нет возможности.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я,
люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли,
где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек
взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребенка не принялась.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось
человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им
взять заступы и лопаты и пошел с ними в село,
где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Ну, а сами знаете,
где же благородному
человеку наличных
взять? благородный
человек является как есть, с открытою душой…
А как свадьбы день пришел и всем
людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а
взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера; все думал: не попаду ли
где на ее тело убитое?
И это там,
где сам же он скопил себе «домишко»,
где во второй раз женился и
взял за женой деньжонки,
где, может быть, на сто верст кругом не было ни одного
человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Итак,
возьмите деньги, пришлите мне моих
людей и живите сами по себе,
где хотите, в Петербурге, в Москве, за границей или здесь, только не у меня.
— Да вы, сударыня, может, покупаете у ваших крестьян: они
люди богатые и все почесть на оброках, а нам
где взять? Родитель у меня в заделье, господа у нас не жалостливые,
где хошь
возьми, да подай! Не то, что вы с вашим супругом! — выпечатывала бойко Маланья. — У вас один мужичок из Федюхина — Власий Македоныч — дом, говорят, каменный хочет строить, а тоже откуда он
взял? Все по милости господской!
Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком прыгал в спальню,
где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном часов до десяти, не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев —
человек не особенно практический и расчетливый — богател с каждым днем, Миропа Дмитриевна вздумала попросить его с принятием, конечно, залогов от нее
взять ее в долю, когда он на следующий год будет брать новый откуп; но Рамзаев наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он никогда не позволит себе вовлекать в него своих добрых знакомых.
Я иду на чердак,
взяв с собою ножницы и разноцветной бумаги, вырезаю из нее кружевные рисунки и украшаю ими стропила… Все-таки пища моей тоске. Мне тревожно хочется идти куда-то,
где меньше спят, меньше ссорятся, не так назойливо одолевают бога жалобами, не так часто обижают
людей сердитым судом.
Протопопица
взяла стакан, налила его новым чаем и, подав мужу, снова подошла к окну, но шумливой кучки
людей уже не было. Вместо всего сборища только три или четыре
человека стояли кое-где вразбивку и глядели на дом Туберозова с видимым замешательством и смущением.
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают,
где их
взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
Ну, положим, я рекомендую ее в гувернантки, найду такую честную и благородную фамилью… да ведь черта с два!
где их
возьмешь, благородных-то, настоящих-то благородных
людей?
Хлопуша, пользуясь его отсутствием, вздумал овладеть Илецкою Защитой 6 (
где добывается каменная соль) и в конце февраля,
взяв с собой четыреста
человек, напал на оную.
Вот моя хлеб-соль на дорогу; а то, я знаю, вы к хозяйству
люди не приобыкшие,
где вам ладить с вольными
людьми; да и вольный
человек у нас бестия, знает, что с ним ничего, что
возьмет паспорт, да, как барин какой, и пойдет по передним искать другого места.
Мне хотелось бы теперь быть одной, где-нибудь вдали, — только бы Яшу
взяла с собой; я бродила бы где-нибудь между чужими
людьми и окрепла бы…
— И я, мой друг, его люблю, — отозвался губернатор, — но не могу же я его способностям давать больше цены, чем они стоят. Не могу я ему ставить пять баллов, когда ему следует два… только два! Он прекрасный
человек, mais il est borné… он ограничен, — перевел мне его превосходительство и добавил, что он велел Фортунатову пустить меня в канцелярию,
где мне «всё откроют», и просил меня быть с ним без чинов и за чем только нужно — идти прямо к нему, в чем даже
взял с меня и слово.
Недели через две, как был уговор, приехал и Головинский. Он остановился у Брагиных, заняв тот флигелек,
где раньше жил Зотушка со старухами. Татьяна Власьевна встретила нового гостя сухо и подозрительно: дескать, вот еще Мед-Сахарыч выискался… Притом ее немало смущало то обстоятельство, что Головинский поселился у них во флигеле;
человек еще не старый, а в дому целых три женщины молодых, всего наговорят.
Взять хоть ту же Марфу Петровну: та-ра-ра, ты-ры-ры…
— Так что,
где же я
возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а
человек я не мастеровой.
Да и как возможно не только целое общество, но даже отдельного
человека в бараний рог согнуть? и про какие такие ежовые рукавицы идет речь?
где они? откуда их
взять?
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть
люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори —
где был, что видел?
—
Где же я
возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а
человек я не мастеровой.
Курчаев. Я и пороков не имею, я просто обыкновенный
человек. Это странно искать добродетельного
человека. Ну, не будь Глумова,
где бы она
взяла? во всей Москве только он один и есть. И чудеса с ним бывают, и видения он видит. Ну, позвольте вас спросить, как же можно этого требовать от всякого?
— Вот, говорят, от губернаторов все отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный
человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом
возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
Телятев. Вот, видите ли, с умом, да еще с большим. Значит, прежде надо ум иметь. А у нас большие умы так редки, как и миллионы. Да оставимте лучше об уме говорить; а то кто-нибудь из знакомых услышит, смеяться станут. Умные
люди сами по себе, а мы сами по себе. Значит, ум побоку. Ну его!
Где его
взять, коли Бог не дал!
— Ты барин, генеральский сын, а и то у тебя совести нет, а откуда ж у меня? Мне совесть-то, может, дороже, чем попу, а
где ее
взять, какая она из себя? Бывало, подумаю: «Эх, Васька, ну и бессовестный же ты
человек!» А потом погляжу на
людей, и даже смешно станет, рот кривит. Все сволочь, Сашка, и ты, и я. За что вчера ты Поликарпа убил? Бабьей… пожалел, а
человека не пожалел? Эх, Сашенька, генеральский ты сынок, был ты белоручкой, а стал ты резником, мясник как есть. А все хитришь… сволочь!
Гарусов и Арефа знали по-татарски и понимали из отрывочных разговоров схвативших их конников, что их везут в какое-то стойбище,
где большой сбор. Ох, что-то будет?.. Всех конников было
человек двадцать, и все везли в тороках награбленное по русским деревням добро, а у двоих за седлами привязано было по молоденькой девке. У орды уж такой обычай: мужиков перебьют, а молодых девок в полон
возьмут.
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат
взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает,
где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого
человека Артамонов старший крепко поссорился с братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя...
— Сорока на хвосте принесла… Хе-хе! Нет, вы не ошиблись в выборе: самая пышная дивчина на всем прииске. Я не уступил бы вам ее ни за какие коврижки, да вот проклятый ревизор на носу… Не до Наськи!.. А вы слыхали, что ревизор уж был на Майне и нашел приписное золото? О, черт бы его
взял…
Где у этого Синицына только глаза были?.. Теперь и пойдут шукать по всем приискам, кто продавал Синицыну золото… Тьфу!.. А еще умным
человеком считается… Вот вам и умный
человек.
«Однако что же это такое? — подумал господин Голядкин. — Да
где же Петрушка?» Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать,
возьмите же меня, добрые
люди, ведь я совершенно поспел и готов.
После короткого отдыха, которого слеткам никогда в первый день не дают, потому что они гораздо упрямее и крепче, надобно
взять ястреба на руку и носить до вечера, выбирая места,
где меньше толкается народу: внезапное и быстрое появление нового
человека всегда пугает и заставляет слетать с руки молодых ястребов; особенно не любят они, если кто-нибудь подойдет сзади.
— Прах бы вас
взял и с барыней! Чуть их до смерти не убили!.. Сахарные какие!.. А коляску теперь чини!..
Где кузнец-то?.. Свой вон, каналья, гвоздя сковать не умеет; теперь посылай в чужие
люди!.. Одолжайся!.. Уроды этакие! И та-то, ведь как же, богу молиться! Богомольщица немудрая, прости господи! Ступай и скажи сейчас Сеньке, чтобы ехал к предводителю и попросил, нельзя ли кузнеца одолжить, дня на два, дескать! Что глаза-то выпучил?
В 1715 году приехали в село Плодомасово, в большой красной сафьянной кибитке, какие-то комиссары и, не принимая никаких пόсул и подарков,
взяли с собой в эту кибитку восемнадцатилетнего плодомасовского боярчука и увезли его далеко, к самому царю, в Питер; а царь послал его с другими молодыми
людьми в чужие края,
где Никита Плодомасов не столько учился, сколько мучился, и наконец, по возвращении в отечество, в 1720 году, пользуясь недосугами государя, откупился у его жадных вельмож на свободу и удрал опять в свое Плодомасово.
Акулина Ивановна.. Экой бесстыдник, а?
Где бы
взять честную девушку под ручку да уважить ее, поводить ее по зале-то вальяжненько, на людях-то…
— То-то и есть поговорить… Самой надобно не малодушничать… Он
человек добрый; из него можно, как из воску, все делать. Из чего сегодня алярму сделали! Очень весело судить вас!
Где нельзя силой, надобно лаской, любовью
взять… так ведь нет, нам все хочется повернуть, чтобы сейчас было по-нашему. Ну, если старуха действительно умирает, можно было бы и приостаться, не ехать, — что за важность?
— Да
где его взять-то теперь? В Одессу уехал, провалиться бы ему с головой, проклятому! Не любила, сударыня, этого
человека, точно разбойник какой! Скольким он, можно сказать, неприятностей сделал? Вот хоть бы, между нами сказать, вы ведь на меня не рассердитесь, как и Лизавету-то Васильевну он срамил!
Гневышов. Вы должны помнить, что для знакомства с Валентиной Васильевной я желаю
людей солидных, семейных — то что называется
людьми вполне почтенными. Нужды нет, если они будут немного старого покроя, это даже лучше: такие
люди учтивее в обращении и почтительнее.
Где же и
взять других? В этой местности
люди светские не живут, а хорошие семейства средней руки иногда попадаются.
— Бросьте, мужики, не дело затеяли! Краденое вы у меня отняли, стало быть — ничего вами не потеряно, — имение всегда новое можно нажить, а такого
человека, как я, —
где вам
взять? Кто вас утешит, как не будет меня?
Поправя свои локоны перед зеркалом, она
взяла под руку Вареньку, и обе возвратились в гостиную, а мы пойдем в кабинет Печорина,
где собралось несколько молодых
людей и
где князь Степан Степанович с цыгаркою в зубах тщетно старался вмешиваться в их разговор.
— Ничего не давая, как много
взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть
людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют героев…
Где они?
Но обещания Гоголя в этом роде были весьма неверны; в тот же самый вечер, но так поздно, что все уже легли спать, Гоголь приезжал сам,
взял свой мешок и еще кое-что и сказал
человеку, что пришлет за остальными вещами; но
где живет, не сказал.