Неточные совпадения
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований
церкви, которое бы нарушило главное, — веру
в Бога,
в добро, как единственное назначение
человека.
Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить
в существующую, теперь живущую
церковь, составляющую все верования
людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования
в Бога,
в творение,
в падение,
в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую
в себе, и
в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими
людьми в одно общество верующих, которое называют
церковью.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким
человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился
в Петербурге, вышел кое-как
в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас
в губернии, слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не
церковь.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится
в одном месте
церковь доброхотным дательством благочестивых
людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой
человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой
в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
Поселитесь себе
в тихом уголке, поближе к
церкви и простым, добрым
людям; или, если знобит сильное желанье оставить по себе потомков, женитесь на небогатой доброй девушке, привыкшей к умеренности и простому хозяйству.
Он не участвовал
в ночных оргиях с товарищами, которые, несмотря на строжайший присмотр, завели на стороне любовницу — одну на восемь
человек, — ни также
в других шалостях, доходивших до кощунства и насмешек над самою религиею из-за того только, что директор требовал частого хожденья
в церковь и попался плохой священник.
«Садись, Кукубенко, одесную меня! — скажет ему Христос, — ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал
в беде
человека, хранил и сберегал мою
церковь».
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица
людей, виденных им еще
в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня
В—й
церкви; биллиард
в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар
в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
А теперь поедем
в церковь и после обедни купим все то, что ты покупал для бедных
людей в твоем сновидении.
За
церковью,
в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел
в маленькую, теплую комнату, сел у двери,
в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых
людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
— Толстой-то, а?
В мое время…
в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов
церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение
человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял на грязном песке; всюду, по набережной и
в пыли на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные
люди,
в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город казался не русским, а
церкви — лишними
в нем.
Глаза его косо приподняты к вискам, уши, острые, точно у зверя, плотно прижаты к черепу, он
в шляпе с шариками и шнурками; шляпа делала
человека похожим на жреца какой-то неведомой
церкви.
Самгин наблюдал шумную возню
людей и думал, что для них существуют школы,
церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти
люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло.
В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим
людям землю и работу.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша
церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с
людьми в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица
людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел на паперть
церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные
люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел
в купе вместе с Климом.
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам
в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
— Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему
в тюремной
церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди
в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный
человек, а — справедливый. Светские книги любил читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
Поведение дворника особенно удивляло Самгина: каждую субботу и по воскресеньям
человек этот ходил
в церковь, и вот радуется, что мог безнаказанно убить. Николая похваливали, хлопали по плечу, — он ухмылялся и взвизгивал...
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам
в литературе,
в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к
церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен
людям, эксплуатирующим чужой труд.
Вот и сейчас: он —
в нелюбимом городе, на паперти
церкви, не нужной ему; ветер шумит, черные чудовища ползут над городом, где у него нет ни единого близкого
человека.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают
в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда
человек трудно умирает — зажигают дрова
в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу
в небо: «огонек на исход души».
Зарево над Москвой освещало золотые главы
церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав
в земле глубокие борозды, обнаружил
в ней золото огня. Самгин ощущал, что и
в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги.
Человек с палкой
в руке, толкнув его, крикнул...
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой
в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами
людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за
церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
А
в следующий момент подумал, что если он так одинок, то это значит, что он действительно исключительный
человек. Он вспомнил, что ощущение своей оторванности от
людей было уже испытано им у себя
в городе, на паперти
церкви Георгия Победоносца; тогда ему показалось, что
в одиночестве есть нечто героическое, возвышающее.
— Мы — бога во Христе отрицаемся,
человека же — признаем! И был он, Христос, духовен
человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого
люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры
в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум
церкви и власти.
«Ты мог бы не делать таких глупостей, как эта поездка сюда. Ты исполняешь поручение группы
людей, которые мечтают о социальной революции. Тебе вообще никаких революций не нужно, и ты не веришь
в необходимость революции социальной. Что может быть нелепее, смешнее атеиста, который ходит
в церковь и причащается?»
Люди были
в ужасе. Василиса с Яковом почти не выходили из
церкви, стоя на коленях. Первая обещалась сходить пешком к киевским чудотворцам, если барыня оправится, а Яков — поставить толстую с позолотой свечу к местной иконе.
Третий разряд составляли
люди, наказанные за то, что они совершали, по их понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые, по понятиям чуждых им
людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому разряду принадлежали
люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова
в больших владельческих и казенных лесах. К этим же
людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие
люди, обворовывающие
церкви.
И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный разум
человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности
людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится
церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение
в нерадостной семейной жизни.
Тот животный
человек, который жил
в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного
человека, которым он был
в первый приезд свой и даже сегодня утром
в церкви, и этот страшный животный
человек теперь властвовал один
в его душе.
В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень гордился тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч
человек, и что
в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо
церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч
в процентных бумагах.
Не может быть сознание
церкви, нации, класса, но может быть церковное, национальное, классовое сознание
людей, группирующихся
в этого рода реальности.
Не может страдать
церковь, нация, рабочий класс; страдать могут только
люди, входящие
в эти сверхличные образования.
До этого
люди живут
в гипнозе власти, и это распространяется и на жизнь
церкви, которая тоже может оказаться одной из форм кесарева царства.
Церковь имеет огромный экзистенциальный смысл
в судьбе
людей, но социальная объективация духовной реальности
церкви не может претендовать на первореальность, это реальность производная.
Теперь, с другой стороны, возьмите взгляд самой
церкви на преступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почти языческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается ныне для охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно,
в идею о возрождении вновь
человека, о воскресении его и спасении его…
Таким образом (то есть
в целях будущего), не
церковь должна искать себе определенного места
в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз
людей для религиозных целей» (как выражается о
церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться
в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь
церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать
церкви и несовместима с природой ее и как божественного установления, и как союза
людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «
церковь есть царство не от мира сего»…
Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой
в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: «глазеешь на
церковь, дура, а лба-то что не перекрестишь? Чать, видишь, все добрые
люди крестятся!»
Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся
в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря,
человека весьма искусного, особенно
в лечении закоренелых болезней, как то мозолей и тому подобного. Он скончался на моих руках на тридцатом году от рождения и похоронен
в церкви села Горюхина близ покойных его родителей.
Мне кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария, рожденная, как мы с вами, естественно заступается за
людей, сочувствует нам;
в ней прокралось живое примирение плоти и духа
в религию. Если и она не по-людски родилась, между ней и нами нет ничего общего, ей не будет нас жаль, плоть еще раз проклята;
церковь еще нужнее для спасения.
В аудитории,
в церкви,
в клубе одинаковость стремлений, интересов идет вперед, во имя их
люди встречаются там, стоит продолжать развитие.
Москва того времени была центром, к которому тяготело все неслужащее поместное русское дворянство. Игроки находили там клубы, кутилы дневали и ночевали
в трактирах и у цыган, богомольные
люди радовались обилию
церквей; наконец, дворянские дочери сыскивали себе женихов. Натурально, что матушка, у которой любимая дочь была на выданье, должна была убедиться, что как-никак, а поездки
в Москву на зимние месяцы не миновать.
Накануне введеньева дня наш околоток почти поголовно (очень часто больше пятидесяти
человек) был
в сборе у всенощной
в церкви села Лыкова, где назавтра предстоял престольный праздник и церковным старостой состоял владелец села, полковник суворовских времен, Фома Алексеич Гуслицын.
Кузнец был богобоязливый
человек и писал часто образа святых: и теперь еще можно найти
в Т…
церкви его евангелиста Луку.
Бывали и все видные протестанты — пастор Бегнер, глава протестантских
церквей Франции, профессор Лесерер, ортодоксальный кальвинист, единственный, кажется, ортодоксальный кальвинист, который и по своей внешности, и по своему мышлению производил впечатление
человека, уцелевшего от 16 века; Вильфред Моно, представитель религиозно и социально радикального течения
в протестантизме.
Мне часто приходило
в голову, что если бы
люди церкви, когда христианское человечество верило
в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками тем, которые одержимы волей к могуществу и господству, к богатству и эксплуатации ближних, то история сложилась бы совершенно иначе.
Трудно было этой бедноте выбиваться
в люди. Большинство дети неимущих родителей — крестьяне, мещане, попавшие
в Училище живописи только благодаря страстному влечению к искусству. Многие, окончив курс впроголодь,
люди талантливые, должны были приискивать какое-нибудь другое занятие. Многие из них стали церковными художниками, работавшими по стенной живописи
в церквах. Таков был С. И. Грибков, таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их было таких.