— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы
в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Юлия. Нет, тетенька, я в народе не люблю: я издали смотрела; в другом приделе стояла. И какой случай! Вижу я, входит девушка, становится поодаль, в лице ни кровинки, глаза горят, уставилась на жениха-то, вся дрожит, точно помешанная. Потом, гляжу, стала она креститься, а слезы
в три ручья так и полились. Жалко мне ее стало, подошла я к ней, чтобы разговорить, да увести поскорее. И сама-то плачу.
Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка. Лицо бледное, головной платок набок, сама растрепанная, глаза красные, слезы
в три ручья… С визгом и воплем подбежала к кровати, ринулась на постель и разразилась рыданьями… Все обступили ее, с участием расспрашивали, но, уткнувши голову в подушку, она ничему не внимала… Догадалась Фленушка, с чего Устинья убивается, но не сказала ни слова, хоть не меньше других вкруг нее суетилась.
Неточные совпадения
За «щеками» долина опять расширяется. Эта местность называется Илимо — по имени реки, впадающей
в Такему с правой стороны. Длина ее — 35 км, и
в истоках она состоит из
трех горных
ручьев. Наиболее интересный — левый ее приток Чаку с перевалом на Такунчи (приток Такемы). По словам туземцев,
в верховьях Чаку есть высокая скалистая сопка, которую китайцы называют Ян-Лаза (то есть «Трубчатая скала»). Средний безымянный ключик приведет путника на Билимбе, а правый — на Сяо-Кему.
Река Адимил
в верховьях слагается из двух
ручьев, текущих навстречу друг другу. Километров
в пяти от земледельческой фанзы находится другая, лудевая фанза,
в которой живут
три китайца-охотника, занимающиеся ловлей оленей ямами.
Тотчас же по выходе из Ускова пришлось иметь дело с
ручьем в сажень ширины, через который были перекинуты
три тонких кривых бревна; все прошли благополучно, я же оступился и набрал
в сапог.
Слово степь имеет у нас особенное значение и обыкновенно представляет воображению обширное пространство голой, ровной, безводной земной поверхности; многие степи таковы действительно, но
в Оренбургской губернии,
в уездах Уфимском, Стерлитамацком, Белебеевском, Бугульминском, Бугурусланском и Бузулуцком, [Последние
три уезда отошли теперь ко вновь учрежденной Самарской губернии] степи совсем не таковы: поверхность земли
в них по большей части неровная, волнистая, местами довольно лесная, даже гористая, пересекаемая оврагами с родниковыми
ручьями, степными речками и озерами.
Рябчики
в начале мая садятся на гнезда, которые вьют весьма незатейливо, всегда
в лесу на голой земле, из сухой травы, древесных листьев и даже мелких тоненьких прутиков; тока у них бывают
в марте; самка кладет от десяти до пятнадцати яиц; она сидит на них одна, без участия самца,
в продолжение
трех недель; молодые очень скоро начинают бегать; до совершенного их возраста матка держится с ними предпочтительно
в частом и даже мелком лесу, по оврагам, около лесных речек и
ручьев.
Троицкое некогда сидело на прекрасной речке Майне, вытекавшей версты за
три от селения из-под Моховых озер, да сверх того вдоль всего селения тянулось, хотя не широкое, но длинное, светлое и
в середине глубокое озеро, дно которого состояло из белого песка; из этого озера даже, бежал
ручей, называвшийся Белый ключ.
Над осокой пролетели знакомые
три бекаса, и
в их диске слышались тревога и досада, что их согнали с
ручья.
Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с крутой горы
в чёрный, грязный овраг. Остановились у большого дома
в три этажа. Среди
трёх рядов слепых и тёмных окон сверкало несколько стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились
ручьи воды.
Минуло два,
три года… прошло шесть лет, семь лет… Жизнь уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало,
в детстве, устроишь на берегу
ручья из песку сажалку, и плотину выведешь, и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец, и бросишь ты все свои хлопоты, и весело тебе станет смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
Мужики неподвижны, точно комья земли; головы подняты кверху, невесёлые глаза смотрят
в лицо Егора, молча двигаются сухие губы, как бы творя неслышно молитву, иные сжались, обняв ноги руками и выгнув спины, человека два-три устало раскинулись на дне иссохшего
ручья и смотрят
в небо, слушая Егорову речь. Неподвижность и молчание связывают человечьи тела
в одну силу с немою землею,
в одну груду родящего жизнь вещества.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним
в последние
три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали
ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен
в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Когда же подошел к Луизе, то, всплеснув жалостно руками и сказав только: «Гм! гм!» — схватил шляпу Густава, почерпнул ею
в ручье воды, которою и вспрыснул лицо Луизы; но, заметив, что это средство не помогало, опрометью побежал
в дом, как проворный мальчик, вмиг возвратился, сопровождаемый горничною и снабженный разными спиртами,
тер Луизе виски, ладони и успел привести ее
в чувство.