Неточные совпадения
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного
оркестра, туда поспешно шагали группы людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось
в глаза обилие полицейских
в белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный народ, Самгин подошел к одной группе послушать, что говорят, но полицейский офицер хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
Он уж не видел, что делается на сцене, какие там выходят рыцари и женщины;
оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по
сторонам и считает, сколько знакомых
в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге
в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
Прежде, говорят, очень весело
в здешней
стороне бывало: по три дня помещики друг у друга гащивали, танцевали,
в фанты играли, свои
оркестры у многих были.
Вдоль стен по обеим
сторонам залы идут мраморные колонны, увенчанные завитыми капителями. Первая пара колонн служит прекрасным основанием для площадки с перилами. Это хоры, где теперь расположился известнейший
в Москве бальный
оркестр Рябова: черные фраки, белые пластроны, огромные пушистые шевелюры. Дружно ходят вверх и вниз смычки. Оттуда бегут, смеясь, звуки резвого, возбуждающего марша.
Ганувер посмотрел
в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому было отдано короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара
в гонг связали шум, и стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер хотел говорить, — я видел это по устремленным на него взглядам; он выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал
оркестру молчать.
Тверской бульвар. Время к вечеру. Играет военный
оркестр.
В стороне от главной аллеи, на которой тесной толпою движутся гуляющие, на одной из боковых дорожек сидят на скамейке Ольга Николаевна, Глуховцев, Мишка, Онуфрий и Блохин. Изредка по одному, по двое проходят гуляющие.
В стороне прохаживается постовой городовой
в сером кителе. Звуки
оркестра, играющего вальс «Клико», «Тореадора и Андалузку», вальс «Ожидание» и др., доносятся откуда-то слева.
В первом ряду задвигались смеющиеся плеши…Поднялся шум…А его лицо стало старо и морщинисто, как лицо Эзопа! Оно дышало ненавистью, проклятиями…Он топнул ногой и бросил под ноги свою дирижерскую палочку, которую он не променяет на фельдмаршальский жезл.
Оркестр секунду понес чепуху и умолк…Она отступила назад и, пошатываясь, поглядела
в сторону…
В стороне были кулисы, из-за которых смотрели на нее бледные, злобные рыла…Эти звериные рыла шипели…
А тот
в оркестре, что играл на трубе, уже носил, видимо,
в себе,
в своем мозгу,
в своих ушах, эту огромную молчаливую тень. Отрывистый и ломаный звук метался, и прыгал, и бежал куда-то
в сторону от других — одинокий, дрожащий от ужаса, безумный. И остальные звуки точно оглядывались на него; так неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие к черным ущельям, где еще умирали, быть может, забытые и потерянные среди камней люди.
По берегу Крестовского острова, восемьдесят лет тому назад, при звуках военных
оркестров, с одной, то есть с сухопутной
стороны и роговой придворной музыки, несшейся или с реки, или с противоположной Нарышкинской дачи, прогуливался, смело можно сказать, весь Петербург de la hante volee, самого высшего, блестящего общества. Это происходило
в будни
в течение целого лета.