Неточные совпадения
Вера Петровна, посмотрев на дорогу
в сторону леса, напомнила...
Вера Петровна молчала, глядя
в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся — мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок
в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая...
Вера хотела что-то ответить, но остановилась и поглядела с минуту
в сторону.
И Райский развлекался от мысли о
Вере, с утра его манили
в разные
стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи
в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься
в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Все пришло
в прежний порядок. Именины
Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с той
стороны. К ним послан был нарочный сказать, что
Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.
— Ах,
Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете
в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя
в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
В обхождении его с
Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее
стороны — монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
Вера успокоилась с этой
стороны и мысленно перенеслась с Тушиным
в беседку, думая с тоской и замиранием сердца от страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
Но бабушка, по-женски, проникла
в секрет их взаимных отношений и со вздохом заключила, что если тут и есть что-нибудь, то с одной только
стороны, то есть со
стороны лесничего, а
Вера платила ему просто дружбой или благодарностью, как еще вернее догадалась Татьяна Марковна, за «баловство».
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши,
в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со
стороны обрыва, от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он замечал недоверие
Веры к себе и поставил себе задачей преодолеть его — и успел.
— Мы высказались… отдаю решение
в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую
сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь,
в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Татьяна Марковна села сзади изголовья и положила голову на те же подушки с другой
стороны. Она не спала, чутко сторожа каждое движение, вслушиваясь
в дыхание
Веры.
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его
сторону, а она — что он уступит, сознавая
в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить
веру или отрешиться от нее.
На противоположной
стороне дороги Нехлюдов узнал синий платок Катюши, черное пальто
Веры Ефремовны, куртку и вязаную шапку и белые шерстяные чулки, обвязанные
в роде сандалий ремнями, Симонсона.
Мы должны сохранить
веру, что после периода погружения
в материальную
сторону жизни и торжества материализма начнется период более очищенный и направленный к духовности.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую
сторону в человеке, которого он так любил. На расспросы
Веры Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что Кирсанов говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
— Нет, это еще только одна
сторона вашей вины. Кругом будет гораздо больше. Но за покаяние награда: помощь
в исправлении другой вины, которую еще можно исправить. Вы теперь спокойна,
Вера Павловна?
Конечно, понемногу. Вот короткая история мастерской за целые три года,
в которые эта мастерская составляла главную
сторону истории самой
Веры Павловны.
Вера Павловна Кирсанова живет
в Сергиевской улице, потому что мужу нужно иметь квартиру ближе к Выборгской
стороне.
А
Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя
в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со
стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта
Веры Павловны.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек
в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною
в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с
Верою Павловною», рассуждал о вещах
в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить
в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его
стороны.
Я, нисколько не совестясь, уж очень много компрометировал
Веру Павловну со
стороны поэтичности; например, не скрывал того, что она каждый день обедала, и вообще с аппетитом, а кроме того, по два раза
в день пила чай.
Пока оно было
в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей
веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная
сторона его натуры взяла верх.
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою
веру. Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная
сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Требование это ведь не выполняется противниками религиозной
веры и сторонниками
веры позитивистической, социальной; их
вера также не научна, не доказательна, не убедительна для тех, у кого воля направлена
в другую
сторону.
Изложением системы лечения Шнейдера и рассказами князь до того заинтересовал доктора, что тот просидел два часа; при этом курил превосходные сигары князя, а со
стороны Лебедева явилась превкусная наливка, которую принесла
Вера, причем доктор, женатый и семейный человек, пустился перед
Верой в особые комплименты, чем и возбудил
в ней глубокое негодование.
В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, — словом сказать, на все
стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут своей
веры не потерял, а только сказал...
— Ну, это не
в Беловодье, а на расейской
стороне. Такое озеро есть, а на берегу стоял святый град Китиш. И жители
в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота — святой град и ушел
в воду. Слышен и звон и церковная служба. А мы уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая
вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты… Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших братьев и сестер найдется тоже достаточно… виноград…
Он был золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и с наружной
стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо отшлифованными гранатами. Но зато посредине браслета возвышались, окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных гранатов-кабошонов, каждый величиной с горошину. Когда
Вера случайным движением удачно повернула браслет перед огнем электрической лампочки, то
в них, глубоко под их гладкой яйцевидной поверхностью, вдруг загорелись прелестные густо-красные живые огни.
Если покорялись когда люди целыми народами новому религиозному исповеданию и целыми народами крестились или переходили
в магометанство, то совершались эти перевороты не потому, что их принуждали к этому люди, обладающие властью (насилие, напротив, чаще
в обратную
сторону поощряло эти движения), а потому, что принуждало их к этому общественное мнение. Народы же, которые силою принуждались к принятию
вер победителей, никогда не принимали их.
Предание, еще до сих пор свежее между казаками, говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Терек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им землю по сю
сторону реки, увещевал жить
в дружбе и обещал не принуждать их ни к подданству, ни к перемене
веры.
Вера и Надежда обитали
в глубинах Петербургской
стороны. Когда мы шли к ним вечером
в воскресенье, Пепко сначала отмалчивался, а потом заговорил, продолжая какую-то тайную мысль...
Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял
в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, — и
Веру, и судей, и публику. Голова её то и дело повёртывалась из
стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
Она была
в том же белом платьице,
в котором ее схоронили; у ее голубого кушака был высоко отрезан один конец, а с левой
стороны над виском выбивались из-под белых роз неровно остриженные рукою
Веры Сергеевны волосы.
— Нет, пархатый! — говорил он, — теперь я тебя не выпущу! Окрестись, обрежь кудри, оставь свою жидовскую
веру — тогда кончу! Сам восприемником буду, дам тебе тысячу рублей
в зубы — и ступай на все четыре
стороны!
Предполагая сочинить эти два романа, я имел
в виду описать русских
в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к
вере предков и любовь к родимой
стороне.
— «Принеси фунт золота, лошадь
в лесу…» — объяснил Федя. — Золотник по-ихнему три, фунт — два, пуд — один; золото — смола, полштоф — притачка, лошадь — заноза… Теперь ежели взять по-настоящему, какой это народ? Разве это крестьянин, который землю пашет, али там мещанин, мастеровой… У них у всех одна
вера: сколько украл, столько и пожил. Будто тоже золото принесли, а поглядеть, так один золотник несут
в контору, а два на
сторону. Волки так волки и есть, куда их ни повороти!..
К тому, чтоб вас предостеречь
От бесполезного старанья
Спасти Жуана де Маранья.
Какую б нам систему ни принять:
Систему
веры иль рацьоналисма,
Деисма или пантеисма,
Хоть все до одного оттенки перебрать,
Которыми привыкла щеголять
Философическая присма, —
Того, кто промысла отвергнул благодать,
Но сесть не хочет
в кресла фаталисма,
А прет себе вперед, и
в сторону, и вспять,
Как по льду гладкому скользя, —
Спасти нельзя!
Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится
в тяжелом душевном состоянии, потому что «потерял
веру к людям»; но когда доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной
стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены
в данную минуту и
в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и
в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.
Сумасшествия у него не находили, но он действительно был нервно расстроен, уныл и все писал стихи во вкусе известного тогда мрачного поэта Эдуарда Губера.
В разговорах он здраво отвечал на всякие вопросы, исключая вопроса о службе и о честности. Все, что касалось этого какою бы то ни было
стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до исступления,
в котором он страстно выражал свою печаль об утрате
веры к людям и полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.
Печорину пришлось сидеть наискось противу княгини
Веры Дмитриевны, сосед его по левую руку был какой-то рыжий господин, увешанный крестами, который ездил к ним
в дом только на званые обеды, по правую же
сторону Печорина сидела дама лет 30-ти, чрезвычайно свежая и моложавая,
в малиновом токе, с перьями, и с гордым видом, потому что она слыла неприступною добродетелью. Из этого мы видим, что Печорин, как хозяин, избрал самое дурное место за столом.
А потому — прошу минуту внимания
в сторону, — немножко вдаль от Орла,
в края еще более теплые, к тихоструйной реке
в ковровых берегах, на народный «пир
веры», где нет места деловой, будничной жизни; где все, решительно все, проходит через своеобычную религиозность, которая и придает всему свою особенную рельефность и живость.
Григорий Иванович, этот умный, высоконравственный, просвещенный и доступный пониманию некоторых
сторон искусства человек, сказал нам с
Верой: что малороссийский народ пустой, что и Гоголь сам точно такой же хохол, каких он представляет
в своих повестях, что ему мало одного, что он хочет быть и музыкантом и живописцем, и начал бранить его за то, что он предался Италии.
Души тоскующей отрада,
Там упованье
в тишине
С смиренной
верой обитает,
И сердцу все напоминает
О близкой, лучшей
стороне...
Вера крепко прижала ладонь к щеке, обращенной
в сторону Огнева, и тотчас же резко отдернула ее.
Прошло минут пять тяжелого молчания, тоскливо нарушаемого хромым ходом будильника, давно знакомым и надоевшим: раз, два, три-три: два чистых удара, третий с хриплым перебоем. Алмазов сидел, не снимая пальто и шапки и отворотившись
в сторону…
Вера стояла
в двух шагах от него также молча, с страданием на красивом, нервном лице. Наконец она заговорила первая, с той осторожностью, с которой говорят только женщины у кровати близкого труднобольного человека…
Тетушка так и ахнула: все, говорит, ему явлено! И стала она приставать к живописцу, чтобы он поисповедался; а тому все трынь-трава! Ко всему легко относился… даже по постам скоромное ел… и притом, слышат они
стороною, будто он и червей и устриц вкушает. А жили они все
в одном доме и часто сокрушались, что есть
в ихнем купеческом родстве такой человек без
веры.
Конечно,
в них есть свои странные, неуклюжие, пожалуй, и смешные
стороны, есть и свои крайности, но при этом, как мне кажется,
в них много характера, энергии, упорства и
веры в свое дело.
Двоякою природой религиозной
веры — с одной
стороны, ее интимно-индивидуальным характером,
в силу которого она может быть пережита лишь
в глубочайших недрах личного опыта, и, с другой
стороны, пламенным ее стремлением к сверхличной кафоличности — установляется двойственное отношение и к религиозной эмпирии, к исторически-конкретным формам религиозности.
Вера есть функция не какой-либо отдельной
стороны духа, но всей человеческой личности
в ее цельности,
в нераздельной целокупности всех сил духа.