Неточные совпадения
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные
христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур
в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем
руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— Грешно, Федор Алексеич! Когда сидишь ты на коне, с саблей
в руке, сердце, глядя на тебя, радуется. И доблесть свою показал ты сегодня, любо смотреть было. Брось же свой бабий обычай, остриги волосы, как бог велит, сходи на покаяние
в Киев или
в Соловки, да и вернись на Москву
христианином!
— О, всех! всех, мои Иоганус! — отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел
в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую
руку, крепко сжимавшую
руку Софьи Карловны, то очень может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом
в вечность услыхать не вопль, не вой, не стоны, не многословные уверения за тех, кого вы любили, а только одно это слово; одно ваше имя, произнесенное так, как произнесла имя своего мужа Софья Карловна Норк
в ответ на его просьбу о детях.
«Во имя короля и Sant’ officio!
Сим объявляется всем
христианам,
Что дон Жуан, маркезе де Маранья,
От церкви отлучается Христовой
И вне законов ныне состоит.
Все для него убежища закрыты,
Не исключая божьих храмов. Всем,
Кому его известно пребыванье,
Вменяется
в священный долг о нем
Немедленно начальству донести.
К кому ж он обратится, тот его
Обязан выдать
в руки местной власти,
Под спасеньем вечного проклятья, —
Таков над ним церковный приговор».
Барабанный бой.
А мельник и сам не одному
христианину так чуприну скубнет, что, пожалуй, и
в руках останется, а из глаз искры, как на кузнице из-под молота, посыплются…
Столыгин взял лучшее перо и несколько дрожащей
рукой подписал. Думать надобно, что первая бумага была очень красноречива и вполне убеждала
в необходимости подписать вторую. Предводитель, прощаясь, сказал Столыгину, что он искренно и сердечно рад, что дело кончилось келейно и что он так прекрасно, как истинный патриот и настоящий
христианин, решился поправить поступок, или, лучше, пассаж.
В действии же епископы и прочие священники,
в России сущие, смотрительного ради случая и доколе обстоит гонение, могут иметь пребывание во всяком граде и месте, где кому будет возможность скрыться от мучительских
рук, и имеют право безвозбранно
в нуждах
христианам помогать и их требы священнические исполнять.
С тех пор как на Керженце у Тарасия да
в Осиновском у Трифины старцы да старицы от старой веры отшатнулись, благодеющая
рука христиан стала неразогбенна.
— Керим! Керим! — бормочет Маро
в страхе, роняя из
рук глиняный кувшин. — Святая Нина, просветительница Грузии, святая, мудрая царица Тамара! Зачем произносишь ты это имя, княжна-джан? На нем кровь и смерть. Избави Господь каждого
христианина от встречи с Керимом-душманом!
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья,
в воскресенье, когда
христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь не так громко, но русский матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за
руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
И вот между этикой, выработанной войной и воинами, когда борьба с оружием
в руках была самым благородным занятием, этикой, распространенной на всю благородную породу человечества, и этикой евангельской, христианской существует глубочайшее противоположение и конфликт, который должен был бы переживаться мучительно и трагически
христианами, если бы личное сознание и личная совесть были
в них сильнее и острее и не подавлялись родовыми инстинктами.
После, по особому к одному из нас доверию, он открыл, что дедушка его «вдвойне началил», то есть призвал к сему деланию еще другого, случившегося тут благоверного
христианина, и оба имели
в руках концы веревки, «свитые во двое», и держали их «оборучь». И началили Гиезия
в угле
в сенях, уложив «мордою
в войлок, даже до той совершенной степени, что у него от визгу рот трубкой закостенел и он всей памяти лишился».
— Я стара, но я сказала тебе, мой старый муж томится
в каменоломнях, я ем хлеб, который зарабатываю себе моими
руками, и мои сыновья и сыновья моих дочерей тоже трудятся — из них есть ткачи и канатчики, и кожевенники, и все они едва питались своими трудами, а
христиане теперь завели у себя мастерские
в особых огражденных местах, где они молятся, а другие их за это кормят, и они на даровом хлебе берут работу дешевле нашего…
Из этого правитель выводил всю народную ненависть к
христианам, которую он хотя и осуждал
в лице бунтовщиков, но не находил у себя средств теперь твердою
рукой подавить этот бунт, прежде чем к нему придет подкрепление.
Стража выпустила Зенона с одним из биченосцев, но еще до истечения часа художник вернулся один, имея
в руках папирус, на котором для
христиан написан был пропуск к горе без всякого караула.
Окончив эту обидную речь, правитель велел подать
в руки епископа очиненную для писания трость и приказал ему написать ею имена всех известных ему
христиан, живущих
в Александрии, причем пригрозил, что если хотя одно имя будет утаено, то он поступит с епископом так, как будто он был уже узник
в каменоломнях.
Недавно у меня была
в руках поучительная
в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа.
Епископ оробел, принял дрожащей
рукой трость и
в испуге начертал имена всех, кого имел основание почитать
христианами, но, несмотря на то, что он старался не позабыть ни одного надежного человека, правитель ему не поверил и заставил его поклясться, что он никого не укрыл. Опасаясь ответственности, епископ еще вспоминал и еще много дописывал, но боялся поклясться, не надеясь на свою старую память, и стал плакать. Имени Зенона не было
в епископском списке.
Эти ковры делались
руками христиан, живших
в общине на общественные приношения, и потому обходились патриарху гораздо дешевле, чем мог иметь их от вольных мастеров правитель. Поэтому им было трудно равняться
в приношениях и
в жертвах.
Чтобы дать удовлетворение взбунтовавшейся черни и сделать затруднительным положение патриарха, правитель тотчас же позвал одного из своих приближенных, велел ему взять
в руки букет цветов и идти к христианскому патриарху с поручением рассказать ему все, что случилось, и вопросить его: действительно ли есть
в учении
христиан такое уверение, что по вере их гора может сдвинуться и идти
в воду?