Неточные совпадения
В самых дверях на лестницу навстречу — Муразов. Луч надежды вдруг скользнул.
В один миг с силой неестественной вырвался он из
рук обоих
жандармов и бросился
в ноги изумленному старику.
Два дюжих
жандарма в силах оттащили его и, взявши под
руки, повели через все комнаты.
Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими
руками вдруг быстро коснулся плеча и бока
жандарма, толкнул его;
жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, — он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал
жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина
в бок чем-то твердым.
Самгин назвал переулок,
в котором эта женщина встретила его, когда он шел под конвоем сыщика и
жандарма. Женщина выпустила из рукава кипарисовые четки и, быстро перебирая их тонкими пальцами красивой
руки, спросила, улыбаясь насильственной улыбкой...
Жандарм тяжело поднял
руку, отдавая честь, и пошел прочь, покачиваясь, обер тоже отправился за ним, а поручик, схватив Самгина за
руку, втащил его
в купе, толкнул на диван и, закрыв дверь, похохатывая, сел против Клима — колено
в колено.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери
в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти
рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых.
В комнатах, позванивая шпорами, рылись
жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Отделился и пошел навстречу Самгину
жандарм, блестели его очки;
в одной
руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку
жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими
руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова...
Вошел
в дом, тотчас же снова явился
в разлетайке,
в шляпе и, молча пожав
руку Самгина, исчез
в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная
жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги
в ящики стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами
жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув
руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на
руках, охватив ими бедра свои.
Поглаживая ногу, Крэйтон замолчал, и тогда
в вагоне стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под
руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув на Самгина, голова исчезла.
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком
в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв
руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь
в столовую закрывала фигура другого
жандарма.
Самгин не мог не признать, что
жандарм сделал правильный вывод из его записок, и, дотронувшись
рукою до пакета
в кармане, решил...
— Локтев временно выехал.
В сером доме — русские есть, — сообщил
жандарм и, махнув
рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: — Это ваш печеный хлеб?
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими
руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли
в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь,
жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
…Когда я пришел
в себя, я лежал на полу, голову ломило страшно. Высокий, седой
жандарм стоял, сложа
руки, и смотрел на меня бессмысленно-внимательно,
в том роде, как
в известных бронзовых статуэтках собака смотрит на черепаху.
Оставя
жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего
в своих
руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Жандарм в ту же минуту запустил невероятно большую и шершавую
руку в мой карман.
У меня
в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые
в бумажке; я с самого начала думал об них и, говоря с офицером, играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал
в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол,
жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот
жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
Егор Николаевич схватился
руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди,
жандармы, носильщики, — он все стоял, и
в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул
в сторону и быстро скрылся.
— Выведите вон этого скота! — сказал офицер. Двое
жандармов взяли Николая под
руки, грубо повели его
в кухню. Там он остановился, крепко упираясь ногами
в пол, и крикнул...
В ее квартире была устроена тайная типография, и когда
жандармы, узнав об этом, явились с обыском, она, успев за минуту перед их приходом переодеться горничной, ушла, встретив у ворот дома своих гостей, и без верхнего платья,
в легком платке на голове и с жестянкой для керосина
в руках, зимою,
в крепкий мороз, прошла весь город из конца
в конец.
Ее толкнули
в грудь, она покачнулась и села на лавку. Над головами людей мелькали
руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали
в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело, закачалось
в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса...
Офицер быстро хватал книги тонкими пальцами белой
руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал
в сторону. Порою книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших
жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос...
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух
жандармов, и она торопилась отдать последние пачки, но когда
рука ее опустилась
в чемодан, там она встретила чью-то чужую
руку.
Но когда их по вечеру действительно привезли, связанных по
рукам и по ногам, с
жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили
в секретную, заковали и назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и все стали сердечно следить за ходом дела
в суде.
Ошеломлённый, замирая
в страхе, Кожемякин долго не мог понять тихий шёпот татарина, нагнувшегося к нему, размахивая
руками, и, наконец, понял: Галатская с Цветаевым поехали по уезду кормить голодных мужиков, а полиция схватила их, арестовала и увезла
в город; потом, ночью, приехали
жандармы, обыскали весь дом, спрашивали его, Шакира, и Фоку — где хозяин?
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного
в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него
в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с
жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали
руку, ту
руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала
в карету, — до гостиной губернского предводителя,
в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как
в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя
в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить
в кавалерии и заниматься устройством имения, играют
в карты, держат француженок и ездят
в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
В это время подняли занавес, и вышла на вызовы Ермолова, и
жандарм, сверкая бриллиантом на мизинце холеной
руки, начал как-то наискось хлопать ладонь о ладонь, но «на челе его высоком не отразилось ничего».
Его взяли под
руки и повели, и он покорно зашагал, поднимая плечи. На дворе его сразу обвеяло весенним влажным воздухом, и под носиком стало мокро; несмотря на ночь, оттепель стала еще сильнее, и откуда-то звонко падали на камень частые веселые капли. И
в ожидании, пока
в черную без фонарей карету влезали, стуча шашками и сгибаясь,
жандармы, Янсон лениво водил пальцем под мокрым носом и поправлял плохо завязанный шарф.
Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения товарищей, — все делал, как они. Но, всходя на площадку
в вагоне, он оступился, и
жандарм взял его за локоть, чтоб поддержать, — Василий затрясся и крикнул пронзительно, отдергивая
руку...
Через несколько дней Артамонов младший, проезжая застоявшуюся лошадь, увидал на опушке леса
жандарма Нестеренко,
в шведской куртке,
в длинных сапогах, с ружьём
в руке и туго набитым птицей ягдташем на боку. Нестеренко стоял лицом к лесу, спиною к дороге и, наклоня голову, подняв
руки к лицу, раскуривал папиросу; его рыжую кожаную спину освещало солнце, и спина казалась железной. Яков тотчас решил, что нужно делать, подъехал к нему, торопливо поздоровался...
(
Жандармы выводят всех на террасу. Бобоедов со списком
в руках идет туда же.)
Скрывать убийство было бы мучительно, но то, что явится со станции
жандарм, который будет посвистывать и насмешливо улыбаться, придут мужики и крепко свяжут
руки Якову и Аглае и с торжеством поведут их
в волость, а оттуда
в город, и дорогой все будут указывать на них и весело говорить: «Богомоловых ведут!» — это представлялось Якову мучительнее всего, и хотелось протянуть как-нибудь время, чтобы пережить этот срам не теперь, а когда-нибудь после.
Иванов, унтер-офицер,
в старших со мною ехал, а я
в подручных, — вот как у меня теперь другой-то
жандарм. Старшему сумка казенная дается, деньги он на
руки получает, бумаги; он расписывается, счеты эти ведет, ну а рядовой
в помощь ему: послать куда, за вещами присмотреть, то, другое.
И рота солдат — ружья на
руку, штыками вперед — бросилась на толпу матрикулистов. С другой стороны
в нее врезались конные
жандармы. Поднялся неистовый крик. Студентские палки и несколько солдатских прикладов поднялись
в воздух. Среди крика, шума и свалки послышались удары и отчаянные вопли.
— Да, спасибо вам за вашу новую мораль! Ведь самодержавие, — само самодержавие, с вами сравнить, было гуманно и благородно. Как
жандармы были вежливы, какими гарантиями тогда обставлялись даже административные расправы, как стыдились они сами смертных казней! Какой простор давали мысли, критике… Разве бы могло им даже
в голову прийти за убийство Александра Второго или Столыпина расстрелять по тюрьмам сотни революционеров, совершенно непричастных к убийству?.. Гадины вы!
Руку вам подашь, — хочется вымыть ее!
Два
жандарма, поставленные тут затем, чтобы не было толкотни и недозволенного торга и чтобы именитые купцы могли беспрепятственно подъезжать, похаживают и нет-нет да и ткнут
в воздух
рукой.
Народ снял шапки, но из приглашенных многие остались с покрытыми головами. Гроб поставили на катафалк с трудом, чуть не повалили его. Фонарщики зашагали тягучим шагом, по двое
в ряд. Впереди два
жандарма, левая
рука —
в бок, поморщиваясь от погоды, попадавшей им прямо
в лицо. За каретами двинулись обитые красным и желтым линейки, они покачивались на ходу и дребезжали. Больше половины провожатых бросились к своим экипажам.
Успокоенные поведением сопровождаемого ими арестанта, поведением, не дававшим места малейшему подозрению даже желания им совершить бегство, жандармы-философы, как прозвал их Савин, при остановке поезда на станции Александрово, обрадованные удачным выполнением ими поручения начальства, разговорились со встретившимися им земляками, упустив лишь на одну минуту вверенного им и подлежащего передаче
в руки русских
жандармов арестанта.