Неточные совпадения
Львов
в домашнем сюртуке с поясом,
в замшевых ботинках сидел на кресле и
в pince-nez с синими
стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою
рукой до половины испеплившуюся сигару.
На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего
стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие
в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые
руки, что было весьма обыкновенно
в те удалые времена.
Ее высокая дверь с мутным
стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась
в гнезде створок; надавленная
рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась.
Одинцова протянула вперед обе
руки, а Базаров уперся лбом
в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть
в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Из-за угла вышли под
руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами
в кирпичи панели и вступил
в беседу с бабой, мывшей
стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Втроем вышли на крыльцо,
в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое
стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов
в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал
руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил...
А когда подняли ее тяжелое
стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава
руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной
руки опустились
в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал
руку с камнем
в рукав.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали
стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека, один из них шел точно
в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув
руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Тагильский пошевелился
в кресле, но не встал, а Дронов, взяв хозяина под
руку, отвел его
в столовую, где лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино
в двух бутылках,
стекло и фарфор посуды.
Опека наложена по завещанию отца, за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант
стекла, человек — старый, больной, — фактически опека
в моих
руках.
— Здесь и мозг России, и широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая
рукой в окно, к
стеклам которого плотно прижалась сырая темнота осеннего вечера.
Он сделал это на следующий день; тотчас же после завтрака пошел к ней наверх и застал ее одетой к выходу
в пальто, шляпке, с зонтиком
в руках, — мелкий дождь лизал
стекла окон.
Озябшими
руками Самгин снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом,
в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Как-то вечером, когда
в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и
стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал
руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла
руку свою.
Летний дождь шумно плескал
в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя;
в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к небу
руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал, за спиною Самгина у кого-то урчало
в животе, сосед с левой
руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Именно
в эту минуту явился Тагильский. Войдя
в открытую дверь, он захлопнул ее за собою с такой силой, что тонкие стенки барака за спиною Самгина вздрогнули,
в рамах заныли, задребезжали
стекла, но дверь с такой же силой распахнулась, и вслед за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со
стеком в правой
руке.
За окном шелестел дождь, гладя
стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный огонь его осветил мелкий, серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив
руки на груди, рассеянно глядя
в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
Она величественно отошла
в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее
стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой
в руке.
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился
в созерцание ее профиля, головы, движения
руки взад и вперед, как она продевала иглу
в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное
стекло, и не мог отвести.
На ночь он уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими
руками к тому месту, где было так тяжело дышать.
Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок
в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо,
в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным
стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми
стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
— Да ничего, не согреюсь только, измок, — сказал Крыльцов, поспешно пряча
руку в рукав полушубка. — И здесь собачий холод. Вон окна разбиты. — Он указал на разбитые
в двух местах
стекла за железными решетками. — Что вы, отчего не были?
Устроить скандал
в местном клубе, выбить
стекла в избушке какой-нибудь благочестивой вдовы, освистать актрису, отколотить извозчика — все это было делом
рук Виктора Васильича и составило ему почетную репутацию
в среде узловской jeunesse doree. [золотой молодежи (фр.).]
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек
в маленькие зеленоватые
стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше,
в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй,
в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз
рукой, повернулся к «истязателям...
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял
руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы
в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться
в арабески, слегка набросанные морозом на
стекле.
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как
в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое
стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя
рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор,
в сугроб снега.
В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил
стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать
в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул
руку из плеча да сильно изрезался
стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Он пересмотрел уже все картинки на стенах: и Леду с лебедем, и купанье на морском берегу, и одалиску
в гареме, и сатира, несущего на
руках голую нимфу, но вдруг его внимание привлек полузакрытый портьерой небольшой печатный плакат
в рамке и за
стеклом.
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она постояла над ним минуту, ковш
в ее
руке дрожал, и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш на стол, она молча опустилась на колени перед образами.
В стекла окон бились звуки пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные, усталые голоса женщин…
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К
стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь
руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая
в воздухе нагайкой, закричал на мужика — крики толкались
в стекла окна, но слов не было слышно. Мужик встал, протянул
руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах, бросил мужику повод, хватаясь
руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез
в дверях волости…
Было холодно,
в стекла стучал дождь, казалось, что
в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными лицами без глаз, с длинными
руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними
руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел
в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым
стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз
в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
На углу — плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами
в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики — нагнулись к изголовью, белая
рука — протянула
руке наполненный чем-то шприц.
И вот — один. Ветер, серые, низкие — совсем над головой — сумерки. На мокром
стекле тротуара — очень глубоко — опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток
в руке — тянет меня вглубь, ко дну.
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных
в тусклом
стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние, не
в такт размахивающие
руки, и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Пока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек.
В руках у него была большая еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу
стекали капли пота.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда
в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные
стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к груди
руки и говорил умоляющим шепотом...
— Друг,
руку твою! Институтка. Люблю
в тебе я прошлое страданье и юность улетевшую мою. Сейчас Осадчий такую вечную память вывел, что
стекла задребезжали. Ромашевич, люблю я, братец, тебя! Дай я тебя поцелую, по-настоящему, по-русски,
в самые губы!
В два часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками
в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца
в дверях железную решетку, разбил
стекло и изрезал себе
руки.
Задыхаясь
в дыму и крича от жару, потому что загорелась и каморка, она все-таки изо всех сил старалась просунуть сквозь выбитое
в раме
стекло дряхлыми
руками свою перину.
Другие стояли между них торчком и, держа
в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода
стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу.
Сидя
в кухне и потирая избитую голову, я быстро догадался, что пострадал зря: нож был тупой, им даже хлеба кусок трудно отрезать, а уж кожу — никак не прорежешь; мне не нужно было влезать на спину хозяина, я мог бы разбить
стекло со стула и, наконец, удобнее было снять крючок взрослому —
руки у него длиннее.
Ее вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву. Осеннее утро мутно заглядывает
в окно кухни, сквозь
стекла, облитые дождем; на полу,
в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая
рукою; с ее маленькой головы из-под сбитого платка осыпались на шею и плечи жиденькие светлые волосы, платок все время спадал с головы; старуха, резко поправляя его левой
рукой, бормочет...
Дважды ударил колокол, — вздрогнув, заныли
стёкла окон, проснулся ночной сторож, лениво застучала трещотка, и точно некто ласковый, тихонько вздохнув, погладил мягкой
рукою деревья
в саду.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки на вершинах гор; змеею вьется дорога по склонам; на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из
стекла; группы пастухов смотрят
в небо, где пылает золотая звезда, летят ангелы, указывая одною
рукой на путеводную звезду, а другой —
в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и лежит Младенец, подняв
руки в небеса.
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, — за
стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти
в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему
в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек за рубль.
В кошельке у него и теперь лежало несколько таких монет.
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на
стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал
в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался
рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Лампа
в руке старика дрожала, абажур стучал о
стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.