Неточные совпадения
Зося шла под
руку с высоким красавцем
поляком, который
в числе других был специально выписан для бала Альфонсом Богданычем.
На новогоднем балу важно выступает под
руку с супругой банкир
Поляков в белых штанах и мундире штатского генерала благотворительного общества. Про него ходил такой анекдот...
В самом начале урока он взял
в руки список и стал громко читать фамилии. —
Поляк? — спрашивал он при этом. — Русский? —
Поляк? —
Поляк?
— Ка — кой красивый, — сказала моя сестренка. И нам с братом он тоже очень понравился. Но мать, увидев его, отчего-то вдруг испугалась и торопливо пошла
в кабинет… Когда отец вышел
в гостиную, красивый офицер стоял у картины, на которой довольно грубо масляными красками была изображена фигура бородатого
поляка,
в красном кунтуше, с саблей на боку и гетманской булавой
в руке.
В Ровенском уезде, Волынской губернии, где он
в то время служил исправником, жил
поляк — шляхтич средней
руки, арендатор чужих имений.
Марта сидела
в беседке, еще принаряженная от обедни. На ней было светлое платье с бантиками, но оно к ней не шло. Короткие рукава обнажали островатые красные локти, сильные и большие
руки. Марта была, впрочем, не дурна. Веснушки не портили ее. Она слыла даже за хорошенькую, особенно среди своих,
поляков, — их жило здесь не мало.
— Какие разбойники!.. Правда, их держит
в руках какой-то приходский священник села Кудинова, отец Еремей: без его благословенья они никого не тронут; а он, дай бог ему здоровье! стоит
в том: режь как хочешь
поляков и русских изменников, а православных не тронь!.. Да что там такое? Посмотрите-ка, что это Мартьяш уставился?.. Глаз не спускает с ростовской дороги.
— Здесь, — говорил он, — делали
поляки подкоп; вон там,
в этом овраге, Лисовский совсем было попался
в руки удалым служителям монастырским. А здесь, против этой башни, молодец Селява, обрекши себя неминуемой смерти, перекрошил один около десятка супостатов и умер, выкупая своею кровию погибшую душу родного брата, который передался
полякам.
— Недавно показались. Послушаешь их, так они-то одни и стоят за веру православную; а попадись им
в руки хоть басурман, хоть
поляк, хоть православный, все равно — рубашки на теле не оставят.
— Бог весть! не узнаешь, любезный. Иногда удается и теляти волка поймати; а Пожарский не из простых воевод: хитер и на
руку охулки не положит. Ну если каким ни есть случаем да посчастливится нижегородцам устоять против
поляков и очистить Москву, что тогда с нами будет? Тебя они величают изменником, да и я, чай, записан у Пожарского
в нетех, так нам обоим жутко придется. А как будем при Хоткевиче, то, какова ни мера, плохо пришло —
в Польшу уедем и если не здесь, так там будем
в чести.
— Да и поляки-то, брат, не скоро его забудут, — сказал стрелец, ударив
рукой по своей сабле. — Я сам был
в Москве и поработал этой дурою, когда
в прошлом марте месяце, помнится,
в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку и ровно двое суток отгрызались от супостатов…
При виде портрета польского короля, с известной надписью,
поляки взглянули с гордой улыбкой друг на друга; пан Тишкевич также улыбнулся, но когда взоры его встретились со взорами хозяина, то что-то весьма похожее на презрение изобразилось
в глазах его: казалось, он с трудом победил это чувство и не очень торопился пожать протянутую к нему
руку боярина Кручины.
— Ступайте вон, злодеи! ступайте вон! — продолжал кричать
поляк, закрывая
руками глаза, чтоб не видеть конца пистолета, который
в эту минуту казался ему длиннее крепостной пищали.
— Окружит эта шайка продажных мошенников светлый трон царя нашего и закроет ему мудрые глаза его на судьбу родины, предадут они Россию
в руки инородцев и иностранцев. Жиды устроят
в России своё царство,
поляки своё, армяне с грузинами, латыши и прочие нищие, коих приютила Русь под сильною
рукою своею, свои царства устроят, и когда останемся мы, русские, одни… тогда… тогда, — значит…
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть,
поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать
в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его
в кабинет к князю, где
в то время сидела и Елена.
Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не знала прежде и для блага
поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти с ним
рука об
руку, и он за все это осмеливается
в присутствии моем проклинать себя за то, что расстроил свою семейную жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!..
Не посрамила и Берта Ивановна земли русской, на которой родилась и выросла, — вынула из кармана белый платок, взяла его
в руку, повела плечом, грудью тронула, соболиной бровью мигнула и
в тупик поставила всю публику своей разудалою пляскою.
Поляк с своей залихватской мазуркой и его миньонная дамочка были
в карман спрятаны этой парой.
Извне Россия была унижена: она потерпела много неудач
в делах с
поляками, платила херадж, по-нашему поминки, крымскому хану, потеряла земли при Финском заливе, упустила из
рук своих целую половину Малороссии, добровольно подчинившейся.
Сердце начинает стучать так, что я чувствую его
в руках,
в висках… а потом оно проваливается
в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор
Поляков не вернется к жизни…
Тут же
в отеле стоял один польский граф (все путешествующие
поляки — графы), и mademoiselle Зельма, разрывавшая свои платья и царапавшая, как кошка, свое лицо своими прекрасными, вымытыми
в духах,
руками, произвела на него некоторое впечатление.
Да вот беда: кровь-то
в ней польская; будет
руку поляков держать, а Константин Павлович, говорят, и без того
в них души не чает».
Я ехал с товарищем —
поляком из ссыльных. Он участвовал
в известном восстании на кругобайкальской дороге и был ранен. Усмиряли их тогда жестоко, и у него на всю жизнь остались на
руках и ногах следы железа: их вели
в кандалах без подкандальников по морозу… От этого он был очень чувствителен к холоду… И вообще существо это было хлипкое, слабое —
в чем душа, как говорится… Но
в этом маленьком теле был темперамент прямо огромный. И вообще весь он был создан из странных противоречий… Фамилия его была Игнатович…
С этими мыслями я вернулся
в свою юрту, но не успел еще раздеться, как моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну. Чья-то
рука снаружи смела со стекла налипший снег, и
в окне показалось усатое лицо одного из моих соседей, ссыльного
поляка Козловского.
Анатоль не хотел пропустить этой встречи; он взял его за
руку и просил выслушать его. Он говорил долго и горячо. Удивленный
поляк слушал его с вниманием, пристально смотрел на него и, глубоко потрясенный,
в свою очередь сказал ему: «Вы прилетели, как голубь
в ковчег, с вестью о близости берега — и именно
в ту минуту, когда я покинул родину и начинаю странническую жизнь. Наконец-то начинается казнь наших врагов, стан их распадается, и если русский офицер так говорит, как вы, еще не все погибло!»
У солдат дрожали
руки, сам унтер-офицер Федосеев хотя для поддержания чести и говорил: «Эк живучи эти
поляки!», но был бледен и не
в своей тарелке.
— Очень приятно! Очень приятно-с! — ответил полковник с поклоном, отличавшимся той невыразимо любезной, гоноровой «гжечностью», которая составляет неотъемлемую принадлежность родовитых
поляков. — Я очень рад, что вы приняли это благоразумное решение… Позвольте и мне отрекомендоваться: полковник Пшецыньский, Болеслав Казимирович; а это, — указал он
рукой на двух господ
в земско-полицейской форме, — господин исправник и господин становой… Не прикажете ли чаю?
— С бабьем
в Польше сладу нет, никоим способом их там к
рукам не приберешь, — отвечал кавалер. — Потому нельзя. Вот ведь у вас ли
в Расеи, у нас ли
в Сибири баба мужика хоша и хитрее, да разумом не дошла до него, а у них, у эвтих
поляков, баба и хитрей, и не
в пример умнее мужа. Чего ни захотела, все на своем поставит.
Монахиня Досифея, как рассказывают, была кроткого нрава и безропотно подчинялась своей участи. Говорят, она имела свидание с Екатериной и беспрекословно согласилась удалиться от света
в таинственное уединение, чтобы не сделаться орудием
в руках честолюбцев и не быть невинною виновницей государственных потрясений. Между ею и самозванкой, что была орудием
поляков и кончила многомятежную жизнь
в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, как уже сказали мы выше, общего нет ничего.
С другой стороны, матушка, презирая ничтожный польский характер, отразившийся между прочим
в поступках старого Пенькновского, всегда считала обязанностью относиться к
полякам с бесконечною снисходительностию, «как к жалкому народу, потерявшему национальную самостоятельность», что, по ее мнению, влекло за собою и потерю лучших духовных доблестей; но чуть только Альтанский, питавший те же самые чувства, но скрывавший их, дал волю своему великодушию и с состраданием пожал
руку молодому Пенькновскому, который кичился позором своего отца, — матери это стало противно, и она не могла скрывать своего презрения к молодому Кошуту.
По доходившим известиям,
поляки сильно укрепили Прагу и готовились к отпору. Александр Васильевич не скрывал этого от солдат, а, напротив, заранее им внушал, что Прага даром
в руки не дастся. По своему обыкновению, объезжая ежедневно на походе войска, он останавливался у каждого полка, здоровался, балагурил, называл по именам знакомых солдат, говорил о предстоящих трудах. Чуть не весь полк сбегался туда, где ехал и беседовал с солдатами Суворов, — это беспорядком не считалось.
Сын его, уже
поляк по рождению, нашел доступ к великому князю Павлу Петровичу и, зная неприязнь наследника престола к светлейшему князю, открыл ему все тайны, бывшие
в руках его отца.
—
В этом случае вы говорите, вероятно, от себя, — продолжал Сурмин, —
поляки и Киев считают своим законным достоянием. Посмотрите, как они там работают. Уже если
рука протянулась, так брать все, что глазами воображения можно взять до Черного моря. Я повторяю свой вопрос: где же
в православном, русском по числу населения крае польская национальность? Одни паны не составляют еще ее, как мы сказали.
Начался смертельный бой.
Поляки защищались, как львы. Битва продолжалась
в течение двенадцати часов. Кровь лилась рекой, стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые крики стояли гулом, сопровождаемые барабанным боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами. На общую беду своих, многие, спрятавшиеся
в домах, стали оттуда стрелять, бросать каменьями и всем тяжелым, что попадалось под
руку. Это еще более усилило ярость солдат.
Я видел, как один
поляк ударил
в него вилами, другой выхватил у него из
рук древко.
— Ваши отзывы о нем не преувеличены. Пржшедиловский, конечно, не скажет о польском деле того, что я говорил, потому что он счастлив здесь. Русская девушка, которую он страстно полюбил, отдала ему свое сердце и
руку, отец ее не погнушался принять
поляка в свое семейство. Мудрено ли, что он прирос сердцем к русской земле!
Как и прочие замки
в Лифляндии, переходил он из
рук в руки то к русским, то к
полякам или к шведам: все они точили об его бойницы железо своих мечей и стрел.