Неточные совпадения
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами и слегка раскрывала
рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и,
в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней.
«
В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на
душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же,
в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь
рот.
И снова совал
в рот Коли жвачку. Смотреть на это кормление мне было стыдно до боли, внизу горла меня
душило и тошнило.
Обращенный сам
в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку
в душе моей, от насыщающего скоро единообразия происходящую, я долг отдал естеству и,
рот разинув до ушей, зевнул во всю мочь.
Высокого роста, почти атлетического сложения, с широким, как у Бетховена, лбом, опутанным небрежно-художественно черными с проседью волосами, с большим мясистым
ртом страстного оратора, с ясными, выразительными, умными, насмешливыми глазами, он имел такую наружность, которая среди тысяч бросается
в глаза — наружность покорителя
душ и победителя сердец, глубоко-честолюбивого, еще не пресыщенного жизнью, еще пламенного
в любви и никогда не отступающего перед красивым безрассудством…
— Для Паши это не велика потеря, да и мне эти свидания только
душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе
в рот смотрят, ждут — не скажешь ли чего лишнего…
«Вот их сто человек
в нашей
роте. И каждый из них — человек с мыслями, с чувствами, со своим особенным характером, с житейским опытом, с личными привязанностями и антипатиями. Знаю ли я что-нибудь о них? Нет — ничего, кроме их физиономий. Вот они с правого фланга: Солтыс, Рябошапка, Веденеев, Егоров, Яшишин… Серые, однообразные лица. Что я сделал, чтобы прикоснуться
душой к их
душам, своим Я к ихнему Я? — Ничего».
И вот он раскрыл
рот. Едва он сделал это, как молния,
в нем скрывавшаяся, мгновенно вылетела и, не тронув нас, прямо зажгла древо гражданственности, которое было насаждено
в душах наших…
— А и не все ужасы. Было и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня
в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал… Словом он попрекнул, хуже порки обидел… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а
души не трожь!
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой
в свой беззубый
рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него
душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее,
в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
— Дал он мне хину
в облатке, а я её разжевал. Во
рту — горечь нестерпимая,
в душе — бунт. Чувствую, что упаду, если встану на ноги. Тут полковник вмешался, велел меня отправить
в часть, да, кстати, и обыск кончился. Прокурор ему говорит: «Должен вас арестовать…» — «Ну, что же, говорит, арестуйте! Всякий делает то, что может…» Так это он просто сказал — с улыбкой!..
Вдали, откуда-то из преисподней, послышались неясные, глухие голоса. Они звучали так, как будто люди говорили, плотно зажавши
рот руками. Среди нас отдавалось эхо этих голосов. На
душе стало как-то веселее. Почувствовалось, что мы не одни
в этом подземелье, что есть еще живые существа, еще люди. Раздавались мерные, глухие удары.
— Да! — возразил Зарядьев, — много бы мы наделали с ними дела. Эх, братец! Что значит этот народ? Да я с одной моей
ротой загоню их всех
в Москву-реку. Посмотри-ка, — продолжал он, показывая на беспорядочные толпы народа, которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. — Ну на что годится это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их плутонгами, так с двух залпов ни одной
души на площади не останется.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный
рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили
в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие
в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности
души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
Якову Артамонову казалось, что изо
рта офицера тянутся не слова, но тонкие, невидимые петельки, они захлёстывают ему шею и
душат так крепко, что холодеет
в груди, останавливается сердце и всё вокруг, качаясь, воет, как зимняя вьюга. А Нестеренко говорил с медленностью — явно нарочитой...
Он встал
в уголок позади рояля, по обыкновению захватив одной рукой полки своего подрясника, а другой прикрыл
рот, но из его шершавой глотки полились такие бархатные, тягучие, таявшие ноты, что октава о. Андроника и тенор Гаврилы Степаныча служили только дополнением этому богатейшему голосу, который то спускался низкими мягкими нотами прямо
в душу, то с силой поднимался вверх, как туго натянутая струна.
Бригадирша. Так и жить. Вить я, мать моя, не одна замужем. Мое житье-то худо-худо, а все не так, как, бывало, наших офицершей. Я всего нагляделась. У нас был нашего полку первой
роты капитан, по прозванью Гвоздилов; жена у него была такая изрядная, изрядная молодка. Так, бывало, он рассерчает за что-нибудь, а больше хмельной; так, веришь ли Богу, мать моя, что гвоздит он, гвоздит ее, бывало,
в чем
душа останется, а ни дай ни вынеси за что. Ну, мы, наше сторона дело, а ино наплачешься, на нее глядя.
Генерал (Татьяне). Пошлите его ко мне, я буду
в столовой пить чай с коньяком и с поручиком… х-хо-хо! (Оглядывается, прикрыв
рот рукой.) Благодарю, поручик! У вас хорошая память, да! Это прекрасно! Офицер должен помнить имя и лицо каждого солдата своей
роты. Когда солдат рекрут, он хитрое животное, — хитрое, ленивое и глупое. Офицер влезает ему
в душу и там все поворачивает по-своему, чтобы сделать из животного — человека, разумного и преданного долгу…
И ночь, и любовь, и луна, как поет мадам Рябкова, жена командира второй
роты, на наших полковых вечерах… Я никогда, даже
в самых дерзновенных грезах, не смел воображать себе такого упоительного счастья. Я даже сомневаюсь, не был ли весь сегодняшний вечер сном — милым, волшебным, но обманчивым сном? Я и сам не знаю, откуда взялся
в моей
душе этот едва заметный, но горький осадок разочарования?..
Однажды утром я проснулся с больной головой, с металлическим вкусом во
рту и с тяжелой, черной, беспричинной злобой
в душе.
В таком настроении я пошел на репетицию.
— Да! Ты не веришь мне! — возражает поручик с тихим, но глубоким трагизмом. — Ну что ж, я заслужил это. А я каждую ночь приходил под твои окна и
в душе творил молитву за тебя. — Поручик быстро опрокидывает рюмку, закусывает и продолжает с набитым
ртом и со слезящимися глазами: — И я все думал: что, если бы случился вдруг пожар или напали разбойники? Я бы тогда доказал тебе. Я бы с радостью отдал за тебя жизнь… Увы, она и так недолга, — вздыхает он. — Дни мои сочтены…
Не осудил их, не возненавидел, даже чего-нибудь нового, отталкивающего
в них не заметил, — они просто выпали из его
души, как выпадают зубы изо
рта, как вылезают волосы, как отпадает умершая кожа: безболезненно, нечувствительно, спокойно.
Мальчик лежал ниц, замирал
в тихих, но сильных содроганиях и захлебываясь собственною горячею кровью, которая лилась из раны прямо
в шапку и, наполняя ее, быстро
задушила его через
рот и ноздри.
— Кто знает? А как вы полагаете: возможно ли, чтобы щука выскочила сама из реки, вспрыгнула человеку
в рот и
задушила его?
Я не знал, как мы переберемся через эту реку: моста нигде не было видно, и ни живой
души нигде не шевелилось; но пока я размышлял об этом затруднении, наш извозчик сложил у
рта трубкой свои ладоши и протрубил какой-то гулкий звук,
в ответ на который на том берегу что-то щелкнуло, и из темени густых теней пополоз на шестах небольшой паром, сколоченный из двух плоскодонных лодок.
Во
рту как будто был тошнотный вкус крови, а
в душе — тупой ужас пред жизнью.
Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец
в полном значении этого слова, то есть человек, для которого
рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб, — родиной, а песенники — единственными удовольствиями жизни, — человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми силами своей
души, и главное — он был человек закаленной, спокойной храбрости, редкой доброты
в отношении к своим товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости
в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам.
Жил у князя на хлебах из мелкопоместного шляхетства Кондратий Сергеич Белоусов. Деревню у него сосед оттягал, он и пошел на княжие харчи. Человек немолодой, совсем богом убитый: еле
душа в нем держалась, кроткий был и смиренный, вина капли
в рот не бирал, во Святом Писании силу знал, все, бывало, над божественными книгами сидит и ни единой службы господней не пропустит, прежде попа
в церковь придет, после всех выйдет. И велела ему княгиня Марфа Петровна при себе быть, сама читать не могла, его заставляла.
— О-ох, это будущее! Слава богу, теперь сами все
в душе чувствуют, что оно никогда не придет. А как раньше-то,
в старинные времена: Liberte! Egalite! Fraternite! [Свобода! Равенство! Братство! (франц.).] Сытость всеобщая!.. Ждали: вот-вот сейчас все начнут целоваться обмякшими
ртами, а по земле полетят жареные индюшки… Не-ет-с, не так-то это легко делается! По-прежнему пошла всеобщая буча. Сколько борьбы, радостей, страданий! Какая жизнь кругом прекрасная! Весело жить.
Голова шумела,
в душе был смех. Люди орали песни, блаженно улыбались, смешно целовались слюнявыми
ртами. Мужик
в полушубке стоял на карачках около фонарного столба и никак не мог встать. С крыльца кто-то крикнул...
Гренадерская
рота Преображенского полка получила название «лейб-кампании», капитаном которой была сама императрица, капитан-поручик
в этой
роте равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенантам, подпоручик — генерал-майорам, прапорщик — полковнику, сержант — подполковникам, капрал — капитанам, унтер-офицеры, капралы и рядовые были пожалованы
в потомственные дворяне;
в гербы их внесена надпись «за ревность и верность», все они получили деревни и некоторые с очень значительным числом
душ.
Трудно описать выражение лица Борецкой при этом известии; оно не сделалось печальным, взоры не омрачились, и ни одно слово не вырвалось из полуоткрытого
рта, кроме глухого звука, который тотчас и замер. Молча, широко раскрытыми глазами глядела она на рокового вестника, точно вымаливала от него повторения слова: «месть». Зверженовский с злобной радостью, казалось, проникал своими сверкающими глазами
в ее
душу и также молча вынул из ножен саблю и подал ее ей.
— Ваше высокородие! Без вины виноват. Хочь
душу из меня на колючую проволоку намотайте, сам больше того казнюсь. Вчерась, как колбасу покупал, штоф коньяку заодно спроворил. Старушка-то помирающая, оглобля ей
в рот, явственно ж сказала: только водкой политура эта бестелесная и сводится. А про коньяк ни слова. Выпили мы ночью без сумления по баночке. Ан вот грех какой вышел…
Сегодня я уже не восторгаюсь и не боюсь, и меня колом не заставишь разинуть
рот для пения или крика, но зато появилась
в душе какая-то тянущая тоска, почти болезненная меланхолия.
Насупились хранители, друг на дружку и не взглянут. Кто же взять-то мог? Нет у них
в роте такой темной
души, чтобы у своего брата-солдата воровским манером последнее огребать.
— Да, — говорит, — но главное дело, что мне утром всегда пить очень хочется, а тут нигде лавчонки нет.
В других больницах, которые строены
в порядке домов, это хорошо: там сейчас как дождешь утра, так и выбежишь: квасу или огуречного рассолу выпьешь, и оживет
душа; а тут эта больница на площади… ни одной лавки вблизи нет… Просто, ей-богу, даже
рот трубкой стал.