Неточные совпадения
Потом свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную, печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу
в ней тьма тём,
А ни
в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли? не страшно ли?
О
время,
время новое!
Ты тоже
в песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
Красивая, здоровая.
А деток не дал Бог!
Пока у ней гостила я,
Все
время с Лиодорушкой
Носилась, как с
родным.
Весна уж начиналася,
Березка распускалася,
Как мы домой пошли…
Хорошо, светло
В мире Божием!
Хорошо, легко,
Ясно н а ́ сердце.
Еще во
времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился
в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Вернувшись
в начале июня
в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения с женою,
родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны, занимали всё его
время.
В церкви была вся Москва,
родные и знакомые. И во
время обряда обручения,
в блестящем освещении церкви,
в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин
в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия.
Но
в продолжение того, как он сидел
в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю
родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему
в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и
в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, —
в это
время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Хотя
в минувши
временаОно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало...
Тогдашние тузы
в редких случаях, когда говорили на
родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и
в то же
время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а
в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как
родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне
в одинаковой мере я взял смелость изготовить
в свое
время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
Якуты, напротив, если и откочевывают на
время в другое от своей
родной юрты место, где лучше корм для скота, но ненадолго, и после возвращаются домой.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье,
в Киев или из деревни
в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается
в объятия
родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п., то сделайте посылку, сколько понадобится
времени, чтобы тронуться четыремстам человек —
в Японию.
Тут, во
время службы
в Сенате, его
родные выхлопотали ему назначение камер-юнкером, и он должен был ехать
в шитом мундире,
в белом полотняном фартуке,
в карете, благодарить разных людей за то, что его произвели
в должность лакея.
К тому же так случилось, что
родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем
в первое
время.
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с
родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее, по крайней мере
в то
время.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое
время она оставит вас
в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас
родные в Петербурге?
— Ступай назад, не теряя
времени, — ответил Павел сиплым голосом, и он отправился, не повидавшись даже с
родными, жившими
в Москве.
— Встанут с утра, да только о том и думают, какую бы
родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А
в это же
время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!
Тем не менее домашняя неурядица была настолько невыносима, что Валентин Осипович, чтоб не быть ее свидетелем, на целые дни исчезал к
родным. Старики Бурмакины тоже догадались, что
в доме сына происходят нелады, и даже воздерживались отпускать
в Веригино своих дочерей. Но, не одобряя поведения Милочки, они
в то же
время не оправдывали и Валентина.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето
в деревню; но, проживши
в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться
в Москву, хотя
в это
время года одиночество его усугублялось тем, что все
родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал
в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал
в точности, сколько хранится у него капитала
в ломбарде.
Кроме того, во
время учебного семестра, покуда
родные еще не съезжались из деревень, дедушка по очереди брал
в праздничные дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
Родная тетка моего деда, содержавшая
в то
время шинок по нынешней Опошнянской дороге,
в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия
в свете не согласилась бы принять от него подарков.
В продолжение этого
времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка,
родная сестра матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему
в детстве и посылала даже
в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была
в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его
в свое
время письмом.
Так рассказывали эту историю обыватели. Факт состоял
в том, что губернатор после корреспонденции ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на
время к отцу, наслаждался
в родном городе своей славой…
Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей
родни. О нем не говорили и не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина
время от
времени получала от него письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать.
В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь
в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
В тюрьме обращают на себя также внимание два
родных брата, бывшие персидские принцы, которых и по сие
время в письмах, приходящих сюда из Персии, титулуют высочествами.
Он еще внимательнее ловил голоса окружающей природы и, сливая смутные ощущения с привычными
родными мотивами, по
временам умел обобщить их свободной импровизацией,
в которой трудно было отличить, где кончается народный, привычный уху мотив и где начинается личное творчество.
«Всё
время Сергей
(Сказала сестра) содержался
В тюрьме; не видал ни
родных, ни друзей…
Генеральша на это отозвалась, что
в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака».
В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает
в князе участие точно как будто
в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое
время весьма деловую осанку.
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала
в первый раз; до сих пор она держала себя до того надменно, что
в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его
родными, а
в самое последнее
время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за
родного брата
в Москве одно
время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты
родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием
родной земли, ни действительной верой
в идеал, хотя бы отрицательный; привел
в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею — того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека
в легкомысленной растрате
времени и сил.
— Ну что, Андрон Евстратыч? — спрашивал младший Каблуков, с которым
в богатое
время Кишкин был даже
в дружбе и чуть не женился на его
родной сестре, конечно, с тайной целью хотя этим путем проникнуть
в роковой круг. — Каково прыгаешь?
…
В Петербург еще не писал насчет моего предполагаемого путешествия. Жду вдохновения — и признаюсь, при всем желании ехать, как-то тоскливо просить.
Время еще не ушло. Надобно соблюсти все формальности, взять свидетельство лекаря и по всем инстанциям его посылать… Главное, надобно найти случай предварить
родных, чтобы они не испугались мнимо болезненным моим состоянием… [Пущин выехал, после длительной переписки между местной и столичной администрации,
в середине мая 1849 г.]
Родные мои тогда жили на даче, а я только туда ездил: большую же часть Бремени проводил
в городе, где у профессора Люди занимался разными предметами, чтоб недаром пропадало
время до вступления моего
в Лицей.
По просухе перебывали у нас
в гостях все соседи, большею частью
родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать была им очень рада и большую часть
времени проводила
в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два
в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она была недовольна своей жизнью
в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя
родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со
временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет
в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Часов
в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он
в настоящее
время подъехал
в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был
родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во
время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи:
в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с
родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался
в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое
время и отца
родного с кашей съесть, и самому себе
в глаза наплевать…
Когда я останавливался на его постоялом дворе, проездом, во
время каникул,
в родное гнездо, он обращался со мною ласково и
в то же
время учительно.
С тех пор прошло около двадцати лет.
В продолжение этого
времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал от конца
в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни
родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
Когда же пришло
время и нам оставить тихий
родной город, здесь же
в последний день мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты.
По произведенному под рукой дознанию оказалось, что Подгоняйчиков приходится
родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым
в тот самый период
времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная
в то же самое
время, новые брюки и, наконец, найденные
в секретарском столе стихи к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать, им самим сочиненные.
Она словно щеголяла и хвасталась той низменной средою,
в которой началась се жизнь; сообщала довольно странные анекдоты о своих
родных из
времени своего детства; называла себя лапотницей, не хуже Натальи Кирилловны Нарышкиной.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате,
в то
время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как
родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер с милыми
родными, — нет, сидит с этим скотом; а теперь
время проходит, будет уже поздно идти
в гостиную», — и я взглядывал из-за края кресла на своего друга.
Она была
родная мать
В.М. Дорошевича, но не признавала его за своего сына, а он ее за свою мать, хотя
в «Новостях дня» некоторое
время он служил корректором и давал кое-какие репортерские заметки.
— Нанял я его за трояк. Боялся доверить малому, справится ли? А Кобылин говорит: «Ручаюсь за него, как за себя!» Молодчиной малый оказался: то шагом с моим чалым, а то наметом пустит. Я ему кричу, а он и не слушает. Разговорились дорогой, и малый мне понравился. Без места он
в то
время был. Я его к себе и принанял. Как
родной он мне вскоре стал.
Клавская действительно прежде ужасно кокетничала с молодыми людьми, но последнее
время вдруг перестала совершенно обращать на них внимание; кроме того, и во внешней ее обстановке произошла большая перемена: прежде она обыкновенно выезжала
в общество с кем-нибудь из своих
родных или знакомых,
в туалете, хоть и кокетливом, но очень небогатом, а теперь, напротив, что ни бал, то на ней было новое и дорогое платье; каждое утро она каталась
в своем собственном экипаже на паре серых с яблоками жеребцов, с кучером, кафтан которого кругом был опушен котиком.
Вместо того чтоб быть благодарными за дарование свободы, они придумывают всевозможные уловки для избежания закидываемых сетей и неводов и
в то же
время целыми массами эмигрируют из
родной реки.