Неточные совпадения
Был, говорит он,
в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и
римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили
в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу
в глаза, как делали
римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели
в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
Хоть
римский огурец велик, нет спору
в том,
Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нём?» —
«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».
— На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием. [Гораций Флакк Квинт (65–8 гг. до н. э.) — знаменитый
римский поэт.
В своих одах и посланиях воспевал наслаждения жизнью на лоне природы.]
На дворе, под окном флигеля, отлично пели панихиду «любители хорового пения», хором управлял Корвин с красным,
в форме
римской пятерки, шрамом на лбу; шрам этот, несколько приподняв левую бровь Корвина, придал его туповатой физиономии нечто героическое.
Зарубленный рабочий лежал лицом
в луже крови, точно пил ее, руки его были спрятаны под грудью, а ноги — как
римская цифра V.
Пожарные
в касках и черных куртках стояли у ворот дома Винокурова, не принимая участия
в работе; их медные головы точно плавились, и было что-то очень важное
в черных неподвижных фигурах, с головами
римских легионеров.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у
римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она
в доме, нет ли…
Райский не мог
в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею:
римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ…
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил
в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие,
римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они
в столице живут… Теперь опять пишут, что
римский папа…
Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы
римских женщин на классических барельефах, на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим
в чертах лица сдержанным смехом.
«Счастливое дитя! — думал Райский, — спит и
в ученом сне своем не чует, что подле него эта любимая им
римская голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать „образцы древних добродетелей“!»
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока — и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался
римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „
римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о
римских императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке
в письме его к ней, где он уведомлял ее, что «документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти
в рассудок после горячки.
Место видели: говорят, хорошо. С К. Н. Посьетом ездили:
В. А. Римский-Корсаков, И.
В. Фуругельм и К. И. Лосев. Место отведено на левом мысу, при выходе из пролива на внутренний рейд. Сегодня говорили баниосам, что надо фрегату подтянуться к берегу, чтоб недалеко было ездить туда. Опять затруднения, совещания и наконец всегдашний ответ: «Спросим губернатора».
Нет более
в живых также капитана (потом генерала) Лосева,
В. А. Римского-Корсакова, бывшего долго директором Морского корпуса, обоих медиков, Арефьева и Вейриха, лихого моряка Савича, штурманского офицера Попова. [К этому скорбному списку надо прибавить скончавшегося
в последние годы И. П. Белавенеца, служившего
в магнитной обсерватории
в Кронштадте, и А. А. Халезова, известного под названием «деда»
в этих очерках плавания — примеч. Гончарова.]
Что за чудо увидеть теперь пальму и банан не на картине, а
в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы, не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с
римский огурец величиною?
Я был внизу
в каюте и располагался там с своими вещами, как вдруг бывший наверху командир ее, покойный
В. А. Римский-Корсаков, крикнул мне сверху: «Адмирал едет к нам: не за вами ли?» Я на минуту остолбенел, потом побежал наверх, думая, что Корсаков шутит, пугает нарочно.
В нее надо войти умеючи, а то как раз стукнешься о каменья, которые почему-то называются
римскими, или о Ноев ковчег, большой, плоский, высовывающийся из воды камень у входа
в залив,
в нескольких саженях от берега, который тоже весь усеян более или менее крупными каменьями.
По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое были испанские монахи, один француз и один китаец, учившийся
в знаменитом
римском училище пропаганды. Он сохранял свой китайский костюм, чтоб свободнее ездить по Китаю для сношений с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали у нас; разговор с епископом, итальянцем, происходил на французском языке, а с китайцем отец Аввакум говорил по-латыни.
Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс
в гимназии с золотой медалью и
в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по
римскому праву, и потому был
в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно.
— Вы не имеете никакого
римского права уезжать без ужина, — говорил Иван Петрович, провожая его. — Это с вашей стороны весьма перпендикулярно. А ну-ка, изобрази! — сказал он, обращаясь
в передней к Паве.
— Здравствуйте пожалуйста, — сказал Иван Петрович, встречая его на крыльце. — Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, — продолжал он, представляя доктора жене, — я ему говорю, что он не имеет никакого
римского права сидеть у себя
в больнице, он должен отдавать свой досуг обществу. Не правда ли, душенька?
Но очень сомнительно, чтобы
в образовании
Римской империи можно было увидеть справедливость.
Идея всемирной империи проходит через всю историю и доходит до XX века, когда она теряет свой священный характер (Священная
Римская империя) и приобретает основу
в значительной степени торгово-промышленную.
Нельзя искать справедливости
в образовании великих империй, например
Римской или Британской.
В эпоху же Наполеона окончательно исчезла, превратившаяся
в призрак, Священная
Римская империя.
Бенжамин Констан видел
в этом отличие понимания свободы
в христианский период истории от понимания ее
в античном греко-римском мире.
В древности
Римская империя не была уже национальностью, она стремилась быть вселенной.
Павла никакого религиозного значения не имеют, их характер чисто исторический и относительный, вызванный положением христиан
в Римской империи.
— Примечание составителя.)], есть то же стремление к мировому владычеству, что и
в Римской империи, которую нельзя рассматривать, как бытие национальное.
В этом есть аналогия с идеей
римской империи, которая также универсальна и сверхнациональна, как и древнееврейский мессианизм.
Так было
в древности
в Римской империи, так
в новое время стоит вопрос
в империи Великобританской.
Епископы Средневековья иногда повторяли то, что говорили императорам
в римском сенате: «Вы — образ Божества».
О, он не
в великолепных кардинальских одеждах своих,
в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов
римской веры, — нет,
в эту минуту он лишь
в старой, грубой монашеской своей рясе.
Когда же
римское языческое государство возжелало стать христианским, то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило
в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему,
в чрезвычайно многих своих отправлениях.
Если хочешь, так
в этом и есть самая основная черта
римского католичества, по моему мнению по крайней мере: «все, дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере».
Суровая
римская семья,
в современной мастерской, — идеал Прудона.
Вся история
римского падения выражена тут бровями, лбами, губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться
в лореток, и тип лоретки побеждает и остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя
в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязненные черты развратом и обжорством, кровью и всем на свете, безо лба, мелкие, как у гетеры Гелиогабала, или с опущенными щеками, как у Галбы; последний тип чудесно воспроизвелся
в неаполитанском короле.
Прудон, через край освободивши личность, испугался, взглянув на своих современников, и, чтоб эти каторжные, ticket of leave, [Здесь: досрочно освобожденные (англ.).] не наделали бед, он ловит их
в капкан
римской семьи.
Разберите моральные правила, которые
в ходу с полвека, чего тут нет?
Римские понятия о государстве с готическим разделением властей, протестантизм и политическая экономия, Salus populi и chacun pour soi. [народное благо (лат.);…каждый за себя (фр.).] Брут и Фома Кемпийский, Евангелие и Бентам, приходо-расходное счетоводство и Ж.-Ж. Руссо. С таким сумбуром
в голове и с магнитом, вечно притягиваемым к золоту,
в груди нетрудно было дойти до тех нелепостей, до которых дошли передовые страны Европы.
…Такие слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио
в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу
римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без суда военными палачами венчанного мальчишки!
В растворенные двери реставрированного атриума, без лар и пенат, видится уже не анархия, не уничтожение власти, государства, а строгий чин, с централизацией, с вмешательством
в семейные дела, с наследством и с лишением его за наказание; все старые
римские грехи выглядывают с ними из щелей своими мертвыми глазами статуи.
За
римским разрывом шло христианство, за христианством — вера
в цивилизацию,
в человечество.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло
в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него
в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на
римский характер Бакая; он отворял мне дверь
в залу и говорил...
Поэты
в самом деле, по
римскому выражению, — «пророки»; только они высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно, что есть
в тусклом сознании масс, что еще дремлет
в нем.
Это измученно-восторженное лицо, эту радость, летающую вместе с началом смерти около юного чела родильницы, я узнал потом
в Фан-Дейковой мадонне
в римской галерее Корсини. Младенец только что родился, его подносят к матери; изнеможенная, без кровинки
в лице, слабая и томная, она улыбнулась и остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви.
В римских элегиях,
в «Ткачихе»,
в Гретхен и ее отчаянной молитве Гете выразил все торжественное, чем природа окружает созревающий плод, и все тернии, которыми венчает общество этот сосуд будущего.