Неточные совпадения
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то
в пустыне, под ясным, будто лунным
небом, но без луны;
в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к
небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая ночь две трети суток над этими
пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды
в этом прозрачном
небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми
небесами.
И чрез несколько минут все уже уснуло на селе; один только месяц так же блистательно и чудно плыл
в необъятных
пустынях роскошного украинского
неба.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к
небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах
в неволю и видящего гроб своей матери среди
пустыни, покинутой их родом.
Вдали распростёрся город, устремляя
в светлую
пустыню неба кресты церквей, чуть слышно бьют колокола, глухо ботают бондари — у них много работы: пришла пора капусту квасить и грибы солить.
Войдя
в порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом, берега стран, куда направлены бугшприты кораблей, ждущих своего часа; гул, крики, песня, демонический вопль сирены — все полно страсти и обещания. А над гаванью —
в стране стран,
в пустынях и лесах сердца,
в небесах мыслей — сверкает Несбывшееся — таинственный и чудный олень вечной охоты.
« — А что он видел, умерший Сокол,
в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам
в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать все это, взлетевши
в небо хоть ненадолго.
Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко
в небо и ищут жизни
в пустыне знойной.
А над ним,
в бесконечной
пустыне небес, молча гордое солнце плывет, грустно светит немая луна и безмолвно и трепетно звезды горят…
В трепете Сириуса такое напряжение, точно гордая звезда хочет затмить блеск всех светил. Море осеяно золотой пылью, и это почти незаметное отражение
небес немного оживляет черную, немую
пустыню, сообщая ей переливчатый, призрачный блеск. Как будто из глубин морских смотрят
в небо тысячи фосфорически сияющих глаз…
Старик Джиованни Туба еще
в ранней молодости изменил земле ради моря — эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта
пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, — коварное море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть
в его даль, — многих оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у
небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости — мало!
«Теперь идти бы куда-нибудь, — полями,
пустынями!» — думал Евсей, входя
в тесные улицы фабричной слободки. Вокруг него стояли красноватые, чумазые стены,
небо над ними выпачкано дымом, воздух насыщен запахом тёплого масла. Всё вокруг было неласково, глаза уставали смотреть на прокопчённые каменные клетки для работы.
Ему нужна
пустыня, лунная ночь; кругом
в палатках и под открытым
небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем
пустыни и хозяином этих людей.
— Ты задумчив! — сказала она. — Но отчего? — опасность прошла; я с тобою… Ничто не противится нашей любви…
Небо ясно, бог милостив… зачем грустить, Юрий!.. это правда, мы скитаемся
в лесу как дикие звери, но зато, как они, свободны.
Пустыня будет нашим отечеством, Юрий, — а лесные птицы нашими наставниками: посмотри, как они счастливы
в своих открытых, тесных гнездах…
Но как ни хороша природа сама по себе, как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под этим голубым бездонным
небом — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой
пустыни, и
в сердце вспыхивает радость живого человека, когда там, далеко внизу, со дна глубокого лога взовьется кверху струйка синего дыма.
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой:
Они меня
в младенчестве носили
И к
небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё
небо юга да утесы гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
Целую неделю я гляжу на полосу бледного
неба меж высокими берегами, на белые склоны с траурной каймой, на «пади» (ущелья), таинственно выползающие откуда-то из тунгусских
пустынь на простор великой реки, на холодные туманы, которые тянутся без конца, свиваются, развертываются, теснятся на сжатых скалами поворотах и бесшумно втягиваются
в пасти ущелий, будто какая-то призрачная армия, расходящаяся на зимние квартиры.
Забыл несчастную навек
Или кончиной ускоренной
Унылы дни ее пресек, —
С какою б радостью Мария
Оставила печальный свет!
Мгновенья жизни дорогие
Давно прошли, давно их нет!
Что делать ей
в пустыне мира?
Уж ей пора, Марию ждут
И
в небеса, на лоно мира,
Родной улыбкою зовут.
Я прикажу, кончая дни мои,
Отнесть свой труп
в пустыню и высокий
Курган над ним насыпать, и — любви
Символ ненарушимый — одинокий
Поставить крест: быть может издали,
Когда туман протянется
в долине,
Иль свод
небес взбунтуется, к вершине
Гостеприимной нищий пешеход,
Его заметив, медленно придет,
И, отряхнувши посох, безнадежней
Вздохнет о жизни будущей и прежней...
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега
в море. Вонзаясь острым шпилем
в безграничную
пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, прилетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом
неба.
И вот — видение: Пушкин, переносящий, проносящий над головой — все море, которое еще и внутри него (тобою полн), так что и внутри у него все голубое — точно он весь
в огромном до
неба хрустальном продольном яйце, которое еще и
в нем (Моресвод). Как тот Пушкин на Тверском бульваре держит на себе все
небо, так этот перенесет на себе — все море —
в пустыню и там прольет его — и станет море.
Она не чувствовала холода, но ее охватила та щемящая томная жуть, которая овладевает нервными людьми
в яркие лунные ночи, когда
небо кажется холодной и огромной
пустыней. Низкие берега, бежавшие мимо парохода, были молчаливы и печальны, прибрежные леса, окутанные влажным мраком, казались страшными…
Меня влекла их странная краса,
Как путника студеный ключ
в пустыне.
Вставал я
в семь, а ровно
в два часа,
Отдав сполна дань скуке и латыне,
Благословлял усердно
небеса.
Обедали
в то время
в половине
Четвертого.
В час этот,
в январе,
Уж сумерки бывают на дворе.
Настал пробужденья для путника час;
Встаёт он и слышит неведомый глас:
«Давно ли
в пустыне заснул ты глубоко?»
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем
небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра.
Высоко над полями стояло
небо и тоже смотрело
в себя; где-то за спиной Юрасова заходило солнце и по всему простору земли расстилало длинные, прямые лучи, — и никто не смотрел на него
в этой
пустыне, никто не думал о нем и не знал.
Дни тянулись, мы медленно ползли вперед. Вечером поезд остановился на разъезде верст за шестьдесят от Харбина. Но машинист утверждал, что приедем мы
в Харбин только послезавтра. Было тихо. Неподвижно покоилась ровная степь, почти
пустыня.
В небе стоял слегка мутный месяц, воздух сухо серебрился. Над Харбином громоздились темные тучи, поблескивали зарницы.
Ночь с ее голубым
небом, с ее зорким сторожем — месяцем, бросавшим свет утешительный, но не предательский, с ее туманами, разлившимися
в озера широкие,
в которые погружались и
в которых исчезали целые колонны; усыпанные войском горы, выступавшие посреди этих волшебных вод, будто плывущие по ним транспортные, огромные суда; тайна, проводник — не робкий латыш, следующий под нагайкой татарина, — проводник смелый, вольный, окликающий по временам
пустыню эту и очищающий дорогу возгласом: «С богом!» — все
в этом ночном походе наполняло сердце русского воина удовольствием чудесности и жаром самонадеянности.
Сколько раз
в тиши осеннего вечера, один под открытым
небом, усеянным звездными очами, освещенным великолепным ночником мира, терялся я умом и сердцем
в неизмерности этой
пустыни, исполненной величия и благости творца!
Окутанный снегами, он и
в жестокий мороз отворяет свое дорогое окошечко и через него любуется светом божиим, ночным
небом, усыпанным очами ангелов, глазеет на мимоходящих и едущих, слушает сплетни соседей, прислушивается с каким-то умилительным соучастием к скрипучему оттиску шагов запоздалого путника по зимней дороге, к далекому, замирающему
в снежной
пустыне звону колокольчика — звукам, имеющим грустную прелесть для сердца русского.
Материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора» так и падает мне
в руки, как некогда падала с
неба манна евреям, путешествовавшим
в пустыне.
Когда Юрий Михайлович с женой подъезжали на извозчике к аэродрому, голубая
пустыня неба ожила своею жизнью: от горизонта поднимались и, развертываясь, точно ставя все новые паруса, медленно проплывали
в зените округлые, сверкающие белизной, торжественные облака.
Яркие звезды одна за другой загораются
в небе, полный месяц выкатится из-за леса, серебристым лучом обольет он широкие луга и сонную речку, белоснежные песчаные берега и темные, нависшие
в воду ракиты, а Гриша, ни голода, ни ночного холода не чуя, стоит босой на покрытой росой луговине и поет-распевает про прекрасную мать-пустыню…
Так, прыгая с материка на материк, добрался я до самой серой воды, и маленькие плоские наплывы ее показались мне
в этот раз огромными первозданными волнами, и тихий плеск ее — грохотом и ревом прибоя; на чистой поверхности песка я начертил чистое имя Елена, и маленькие буквы имели вид гигантских иероглифов, взывали громко к
пустыне неба, моря и земли.
Перегуд покидал чулок и рисовал, и вырезывал из бумаги огромные глаголицкие буквы: он будет ими отражать прямо на
небо то, про что восшумит глас, вопиющий
в пустыне: «Готовьте путь! Готовьте путь!» Уж слышен росный дух, и как только держащий состав вод отворит бездну, тогда сейчас твердый лед станет жидкой влагою и освежает все естество и деревья дубравные, и возгремит божие страшное великолепие!
Разрасталась, расширялась у него та дума, и, глядя на синеву дремучего леса, что за речкой виднелся на краю небосклона, только о том и мыслил Гриша, как бы
в том лесу келейку поставить, как бы там
в безмятежной
пустыне молиться, как бы диким овощем питаться, честным житием век свой подвизаться, столп ради подвига себе поставить и стоять на том столпе тридесять лет несходно, не ложась и колен не преклоняя, от персей рук не откладая, очей с
неба не спуская…