Неточные совпадения
Но
никто не видел
в этом ничего угрожающего
обществу или подрывающего его основы.
Вследствие этого
в высших сферах и даже
в обществе всё спуталось, и, несмотря на то, что всех это крайне интересовало,
никто не мог понять, действительно ли бедствуют и погибают инородцы или процветают.
Отношения к
обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но
никто не должен был сметь говорить.
В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше
в самом деле,
никто не хочет знать. Знаете,
в хорошем
обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Как ни велик был
в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик, и
в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но есть вещи, которых дамы не простят
никому, будь он кто бы ни было, и тогда прямо пиши пропало!
С тех пор не было внезапных перемен
в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой,
в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже
никого не спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
Я действительно был
в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к
обществу, даже к какому бы ни было.
В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил
в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить
в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб
никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
Я
никому ничего не должен, я плачу
обществу деньги
в виде фискальных поборов за то, чтоб меня не обокрали, не прибили и не убили, а больше
никто ничего с меня требовать не смеет.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами
в голосе и с пафосом, —
общество удостоило меня доверия, надеюсь,
никто до сих пор не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он сам.
— Бога ради, будь осторожен, бойся всех, от кондуктора
в дилижансе до моих знакомых, к которым я даю тебе письма, не доверяйся
никому. Петербург теперь не то, что был
в наше время, там во всяком
обществе наверное есть муха или две. Tiens toi pour averti. [Намотай это себе на ус (фр.).]
Предусмотрительно устроитель вечера усадил среди дам двух нарочно приглашенных неляпинцев, франтов-художников, красавцев, вращавшихся
в светском
обществе, которые заняли хозяйку дома и бывших с ней дам; больше посторонних
никого не было.
Положение дел
в настоящее время таково: тюрьма выстроена
в узкой долине севернее поста Дуэ версты на полторы, сообщение с постом существует только по берегу моря и прерывается два раза
в сутки приливами, сообщение горами летом затруднительно, зимою невозможно; смотритель тюрьмы имеет пребывание
в Дуэ, помощник его тоже; местная команда, от которой содержится караул и высылается потребное число конвоя для различных работ, по условию с
обществом „Сахалин“, расположена также
в упомянутом посту, а при тюрьме —
никого, кроме нескольких надзирателей и ежедневно приходящего на смену караула, который тоже остается вне постоянного ближайшего наблюдения военного начальства.
Он перестал ездить на «Контракты», редко являлся
в общество и большую часть времени проводил
в своей библиотеке за чтением каких-то книг, о которых
никто ничего не знал, за исключением предположения, что книги совершенно безбожные.
Муж и жена
в обществе суть два гражданина, делающие договор,
в законе утвержденный, которым обещеваются прежде всего на взаимное чувств услаждение (да не дерзнет здесь
никто оспорить первейшего закона сожития и основания брачного союза, начало любви непорочнейшия и твердый камень основания супружнего согласия), обещеваются жить вместе, общее иметь стяжание, возращать плоды своея горячности и, дабы жить мирно, друг друга не уязвлять.
Осталось и всё остальное
общество;
никто не хотел уходить, даже генерал Иволгин, которому Лебедев, впрочем, что-то шепнул мимоходом, вероятно, не совсем приятное, потому что генерал тотчас же стушевался куда-то
в угол.
Гораздо простее ничего не делать, тем более что
никто из нас не вправе этого требовать, состоя на особенном положении, как гвардия между ссыльными, которые между тем могут свободно переезжать по краю после известного числа лет пребывания здесь и даже с самого привода получают билет на проживание там, где могут найти себе источник пропитания, с некоторым только ограничением, пока не убедится
общество в их поведении.
— Что высокий! Об нем
никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского
общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне
в таком положении.
А между тем
никто так не нуждается
в свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение не может так благотворно отозваться на целом
обществе, как освобождение простеца.
Раиса Павловна умела принять и важное сановное лицо, проезжавшее куда-нибудь
в Сибирь, и какого-нибудь члена археологического
общества, отыскивавшего по Уралу следы пещерного человека, и всплывшего на поверхность миллионера, обнюхивавшего подходящее местечко на Урале, и какое-нибудь сильное чиновное лицо, выкинутое на поверхность безличного чиновного моря одной из тех таинственных пертурбаций, какие время от времени потрясают мирный сон разных казенных сфер, —
никто, одним словом, не миновал ловких рук Раисы Павловны, и всякий уезжал из господского дома с неизменной мыслью
в голове, что эта Раиса Павловна удивительно умная женщина.
На этом последнем поприще Вершинин был
в своем роде единственный человек:
никто лучше его не мог поддержать беглого, остроумного разговора
в самом смешанном
обществе; у него всегда наготове имелся свеженький анекдот, ядовитая шуточка, остроумный каламбур.
Теперь, когда я окончательно сжился с «дурным
обществом», грустная улыбка Маруси стала мне почти так же дорога, как улыбка сестры; но тут
никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не было ворчливой няньки, тут я был нужен, — я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными глазами,
в которых что-то мерцало, точно слеза.
В большинстве случаев, кроме официального приговора, давался еще дополнительный, которым постановлялось:
никому другому
в деревне другого кабака не разрешать и
никому из членов
общества в кабаках соседних деревень не пить, под опасением штрафа, а пить исключительно у него, имярек, мироеда.
"На днях умер Иван Иваныч Обносков, известный
в нашем светском
обществе как милый и неистощимый собеседник. До конца жизни он сохранил веселость и добродушный юмор, который нередко, впрочем, заставлял призадумываться.
Никто и не подозревал, что ему уж семьдесят лет, до такой степени все привыкли видеть его
в урочный час на Невском проспекте бодрым и приветливым. Еще накануне его там видели. Мир праху твоему, незлобивый старик!"
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу,
в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая
в последние годы
в Петербурге, он
никого не встречал из нынешних лучших литераторов
в порядочном
обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
Чисто с целью показаться
в каком-нибудь
обществе Калинович переоделся на скорую руку и пошел
в трактир Печкина, куда он, бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала:
в первой комнате он не нашел
никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
Наш честнейший и благороднейший Аггей Никитич нашел при делах земского суда еще два документа, весьма важные для нашего дела: первый — увольнительное свидетельство от
общества, выданное господину Тулузову, но с такой изломанной печатью и с такой неразборчивой подписью, что Аггей Никитич сделал
в тамошнюю думу запрос о том, было ли выдано господину Тулузову вышереченное свидетельство, откуда ныне получил ответ, что такового увольнения
никому из Тулузовых выдаваемо не было, из чего явствует, что свидетельство сие поддельное и у нас здесь,
в нашей губернии, сфабрикованное.
Когда наше маленькое
общество вошло
в сад, то за исключением аптекаря и почтмейстера, весьма часто посещавших своего собрата по масонству, остальные все почти ахнули, так как
никто из них никогда во всю жизнь свою и не видывал такого прекрасного сада.
Но по приезде всего этого
общества в острог им объявили, что во внутренность тюрьмы, за исключением жены осужденного,
никого не велено пускать.
«Для того, чтобы произошел этот процесс охристианения всех людей, чтобы все люди одни за другими перешли от языческого жизнепонимания к христианскому и добровольно отказывались бы от власти и богатства и
никто бы не желал пользоваться ими, нужно, чтобы не только переделались
в христианство все те грубые, полудикие, совершенно не способные воспринять христианство и следовать ему, люди, которых всегда много среди каждого христианского
общества, но и все дикие и вообще нехристианские народы, которых еще так много вне его.
Подполковник Николай Вадимович Рубовский, невысокий плотный человек с густыми бровями, веселыми серыми глазами и прихрамывающею походкою, отчего его шпоры неровно и звонко призвякивали, был весьма любезен и за то любим
в обществе. Он знал всех людей
в городе, все их дела и отношения, любил слушать сплетни, но сам был скромен и молчалив, как могила, и
никому не делал ненужных неприятностей.
Легко может быть даже, что,
в виду этих мероприятий, наш незабвенный решился, не предупредив
никого, сделать последний шаг, чтобы окончательно укрепить и наставить того, который
в нашем интимном
обществе продолжал еще слыть под именем «безрассудного молодого человека».
«А эти люди, которых я здесь вижу, — не люди;
никто из них меня не знает и
никто никогда не может быть
в Москве
в том
обществе, где я был, и узнать о моем прошедшем.
Кстати, Пепко начал пропадать
в «Розе» и часто возвращался под хмельком
в обществе Карла Иваныча. Немец отличался голубиной незлобивостью и
никому не мешал. У него была удивительная черта: музыку он писал по утрам, именно с похмелья, точно хотел
в мире звуков получать просветление и очищение. Стихи Пепки аранжировались иногда очень удачно, и немец говорил с гордостью, ударяя себя кулаком
в грудь...
Ныне, по-видимому, эти отличнейшие традиции приходят
в забвение. Подавляющие события последнего времени вконец извратили смысл русской жизни, осудив на бессилие развитую часть
общества и развязав руки и языки рыболовам мутной воды. Я, впрочем, далек от мысли утверждать, что
в этом изменении жизненного русла участвовало какое-нибудь насилие, но что оно существует —
в этом, кажется,
никто не сомневается. Вероятнее всего, оно совершилось само собой, силою обстоятельств.
Назвав княгиню влиятельною и пышною, я считаю необходимым показать,
в чем проявлялась ее пышность и каково было ее влияние на
общество людей дворянского круга, а также наметить, чем она приобрела это влияние
в то время,
в котором влиятельность неофициальному лицу доставалась отнюдь не легче, чем нынче, когда ее при всех льготных положениях
никто более не имеет.
В Немецком клубе наше маленькое
общество собралось
в одну группу, и сначала, как водится, пили чай, потом слушали хор полковых музыкантов, слушали охриплое пение тирольцев, гиканье и беснованье цыган, и все это
никому не доставило большого удовольствия.
Только
в обществе, где положительно
никто не знает, куда деваться от праздности, может существовать подобное времяпровождение! Только там, где нет другого дела, кроме изнурительного пенкоснимательства, где нет другого общественного мнения, кроме беспорядочного уличного говора, можно находить удовольствие
в том, чтобы держать людей,
в продолжение целого месяца,
в смущении и тревоге! И
в какой тревоге!
В самой дурацкой из всех!
В такой, при одном воспоминании о которой бросается
в голову кровь!
Что, наконец, стоило только показаться
в высшем
обществе Зине, а маменьке поддержать ее, то все, решительно все, будут
в ту же минуту побеждены и что
никто из всех этих графинь и княгинь не
в состоянии будет выдержать той мордасовской головомойки, которую способна задать им одна Марья Александровна, всем вместе или поодиночке.
— О! ну, нет, конечно, — ответил тот, и я был оставлен, — при триумфе и сердечном веселье. Группа перешла к другому концу зала. Я повернулся, еще, первый раз свободно вздохнув, прошел между всем
обществом, как дикий мустанг среди нервных павлинов, и уселся
в углу, откуда был виден весь зал, но где
никто не мешал думать.
—
Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится девочка
в консерватории, постоянно
в хорошем
обществе, а одета бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться. Будь она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что ее отец знаменитый профессор, тайный советник!
Пятнадцатого числа Ида Ивановна взяла карету и поехала за Маней.
В доме давно все было приготовлено к ее приему. Ида Ивановна перешла
в комнату покойной бабушки, а их бывшая комната была отдана одной Мане, чтобы ее уж ровно
никто и ничем не обеспокоил. Положено было не надоедать Мане никаким особенным вниманием и не стеснять ее ничьим сообществом, кроме
общества тех, которых она сама пожелает видеть.
Положение это всем нравилось, и
никто его изменять не хотел; но вот вдруг приезжает из Петербурга «молокосос Фермор» и не только причиняет своим безрассудным поведением всем ужасное беспокойство, но делает еще такой скандал во всем причте и
в обществе, что от него надо было избавиться.
Летом 1887 года с парохода рижского
общества, носящего то же самое имя, каким назывался пароход, с которого пропал Николай Фермор, одна молодая дама бросилась
в море и утонула так, что этого
никто не заметил.
Гегель, говоря где-то об гигантском труде читать какую-то ученую немецкую книгу, присовокупил, что ее, верно, было легче писать.]; впрочем, такого труда
никто и не предпринимает; ученые
общества, академии, библиотеки покупают их фолианты; иногда нуждающиеся
в них справляются, но никогда
никто не читает их от доски до доски.
Я хотел, чтобы моя жена имела тон
в обществе, то есть голос звонкий, заглушающий всех так, чтобы из-за нее
никто не говорил; имела бы столько рассудка, чтобы могла говорить беспрестанно, хоть целый день (по сему масштабу — говаривал домине Галушкинский — можно измерять количество разума
в человеке: глупый человек не может-де много говорить); имела бы вкус во всем, как
в варенье, так и
в солении, и знала бы тонкость
в обращении с кормленою птицею; была бы тщательно воспитана, и потому была бы величественна как
в объеме, так и
в округлостях корпорации.
Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда
в среднем
обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные статьи
в журналах, издал брошюру, которую
никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте.
Тогда, например, кто говорил об освобождении крестьян, тот считался образцом всех добродетелей и чуть не гением; они и теперь было задумали применить,
в своих рассуждениях тот же тон и ту же мерку… Все засмеялись над ними, потому что
в современном
обществе считается уже позором до последней степени, если кто-нибудь осмелится заговорить против освобождения… Да
никто уж и не осмеливается.
Такой картины нравов (при всей смешанности понятий, господствующей
в самом обличении), конечно,
никто не назовет отрадною; а нужно прибавить, что Карамзин еще значительно смягчил многие выражения «Стоглавника». Пусть же судит по этому беспристрастный читатель, до какой степени одушевлено было русское
общество теми высокими нравственными началами, которые должны были сделаться ему известными, — и формально были известны, — со времени Владимира.
Нам могут заметить, что предъявляемые нами требования никогда и нигде еще не были выполняемы. Мы это знаем и не хотим указывать русскому
обществу какие-нибудь идеалы
в современных европейских государствах. Но мы не думаем, чтоб этим уничтожалась истина наших слов. Мы ставим мерку: пусть
никто не дорос до нее, все-таки по ней можно судить об относительном росте каждого. А по фантастической черте, проведенной г. Жеребцовым
в воздухе, ни о чем нельзя судить.
«История моего знакомства с Гоголем», еще вполне не оконченная мною, писана была не для печати, или по крайней мере для печати по прошествии многих десятков лет, когда уже
никого из выведенных
в ней лиц давно не будет на свете, когда цензура сделается свободною или вовсе упразднится, когда русское
общество привыкнет к этой свободе и отложит ту щекотливость, ту подозрительную раздражительность, которая теперь более всякой цензуры мешает говорить откровенно даже о давнопрошедшем.