Неточные совпадения
В конце села под ивою,
Свидетельницей скромною
Всей жизни вахлаков,
Где
праздники справляются,
Где сходки собираются,
Где днем секут, а вечером
Цалуются, милуются, —
Всю
ночь огни и шум.
В ту же
ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить
в самом начале. Сгорел только архив,
в котором временно откармливалась к
праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение
в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и
ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Разговор на этом прекратился. Оба молодых человека уехали тотчас после ужина. Кукшина нервически-злобно, но не без робости, засмеялась им вослед: ее самолюбие было глубоко уязвлено тем, что ни тот, ни другой не обратил на нее внимания. Она оставалась позже всех на бале и
в четвертом часу
ночи протанцевала польку-мазурку с Ситниковым на парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский
праздник.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут
праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По
ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
— Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и не доходило, — прибавил он, — воображение и самолюбие с одной стороны, слабость с другой… А вы боялись, что не будет другого
праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная
ночь…
«
Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра;
праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Года
в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью,
праздниками, балами;
в длинных галереях сияли по
ночам огни.
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой
ночи; через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед
в боскете, среди цветов, на
празднике природы и жизни… Все «поблекло и отошло».
С тех пор
в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до
ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже
в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он
в особенности настаивал, желая себя выказать
в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
По
праздникам (а
в будни только по
ночам) мужики и бабы вольны управляться у себя, а затем, пока тягловые рабочие томятся на барщине, мальчики и девочки работают дома легкую работу: сушат сено, вяжут снопы и проч.
А говорят, однако же, есть где-то,
в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною
в самом небе, и Бог сходит по нем на землю
ночью перед светлым
праздником.
Традиционно
в ночь на 12 января огромный зал «Эрмитажа» преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья…
В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный
праздник в буржуазном дворце обжорства.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по
праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до поздней
ночи сидел
в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
И сидят
в санях тоже всё черти, свистят, кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они — люди, проклятые отцами-матерьми; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по
ночам в свои
праздники разные.
Уже
в третьем классе ходили по рукам рукописные списки Баркова, подложного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и других: «Первая
ночь», «Вишия», «Лука», «Петергофский
праздник», «Уланша», «Горе от ума», «Поп» и т. д.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили
в Риме англичанина убить; он раз встречает его
ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под
праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
По
праздникам молодежь являлась домой поздно
ночью в разорванной одежде,
в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная,
в гневе или слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная.
Всю
ночь он шел, терзаемый сознанием безвыходности своего положения, и только к заутрене (кстати был
праздник) достиг цели и прямо зашел
в церковь.
Я думаю, что если бы даже Лембке умер
в ту самую
ночь, то
праздник все-таки бы состоялся наутро, — до того много соединяла с ним какого-то особенного значения Юлия Михайловна.
Молитвы исполнял он свято;
в посты перед магометанскими
праздниками постился как фанатик и целые
ночи выстаивал на молитве.
Там он жил
в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с утра до
ночи; а
в каторге работа легче, чем дома, хлеба вдоволь и такого, какого он еще и не видывал; по
праздникам говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку.
Но что описывать этот чад! Наконец, кончается этот удушливый день. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще больше, чем
в другие
ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый
праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу…
В одной из квартир жил закройщик лучшего портного
в городе, тихий, скромный, нерусский человек. У него была маленькая, бездетная жена, которая день и
ночь читала книги. На шумном дворе,
в домах, тесно набитых пьяными людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по
праздникам в театр.
Почти каждый
праздник, под вечер или
ночью, где-нибудь
в городе раздавался крик женщины, и не однажды Матвей видел, как вдоль улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала на пальцы вырванные волосы…
Лукашка после двух бессонных
ночей так много выпил на
празднике, что свалился
в первый раз с ног и спал у Ямки.
Пришедши
в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него,
ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию
в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал
в редкие минуты, как солнце
в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение
праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Аксюша. Не все я на салазках каталась, я с шести лет уж помогала матери день и
ночь работать; а по
праздникам, точно, каталась с мальчишками на салазках. Что ж, у меня игрушек и кукол не было. Но ведь я уж с десяти лет живу у вас
в доме и постоянно имею перед глазами пример…
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные
праздники, балы,
ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам, не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что некогда кричали о ней даже и
в Москве...
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит
в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж.
Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед
праздником помыли и потерли снегом…
Наутро и солнце явилось для меня с другим лицом: видел я, как лучи его осторожно и ласково плавили тьму, сожгли её, обнажили землю от покровов
ночи, и вот встала она предо мной
в цветном и пышном уборе осени — изумрудное поле великих игр людей и боя за свободу игр, святое место крестного хода к
празднику красоты и правды.
Мавра Тарасовна. По будням все
ночи напролет гуляет, а
в праздник дома; чему приписать, не знаю.
Весенний беспорядок — шумный, торопливый, сорный — воцарился
в лесах, полях и на дорогах — точно дружная, веселая суета перед большим
праздником происходила
в природе. Как чудесно пахли по
ночам земля, ветер и, кажется, даже звезды!
И все знали, что из города он воротится около шести вечера. По
праздникам он ходил к ранней обедне, потом пил чай
в трактире Синемухи, и вплоть до поздней
ночи его можно было видеть всюду на улицах слободы: ходит человек не торопясь, задумчиво тыкает
в песок черешневой палочкой и во все стороны вертит головой, всех замечая, со всеми предупредительно здороваясь, умея ответить на все вопросы. Речь его носит оттенок книжный, и это усиливает значение ее.
Каждый божий день занят он с утра до
ночи, так что и
в светлый
праздник чуть отдохнуть успеет.
Он не торопится, чтобы прийти до
ночи, чтобы не опоздать к обедне
в храмовой
праздник, чтобы поспеть к базару.
— Нет, нельзя, нельзя; конечно, заснешь,
в пять часов засни.
В восемь я тебя бужу. Завтра
праздник; ты садишься и строчишь целый день… Потом
ночь и — да много ль осталось тебе?..
В стенах общины каждый день, кроме
праздников, работа кипела с утра до
ночи.
— Помнишь, как
в первый раз мы встречали с тобой великий Христов
праздник?.. Такая же
ночь была, так же звезды сияли… Небеса веселились, земля радовалась, люди праздновали… А мы с тобой
в слезах у гробика стояли…
И стали боголюбивые старцы и пречестные матери во дни, старым празднествам уреченные, являться на Светлый Яр с книгами, с крестами, с иконами… Стали на берегах озера читать псалтырь и петь каноны, составили Китежский «Летописец» и стали читать его народу, приходившему справлять Ярилины
праздники. И на тех келейных сходбищах иные огни затеплились —
в ночь на день Аграфены Купальницы стали подвешивать к дубам лампады, лепить восковые свечи, по сучьям иконы развешивать…
— Не шелковы рубахи у меня на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду
ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч,
в прежние годы великий
праздник встречали!.. Тоже были люди… А ноне — и гостей угостить не на что и сестрам на улицу не
в чем выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы было.
— А слышь, птички-то распевают!.. Слышь, как потюкивают! — сказал Михайло Васильич, любуясь на оглушавших Алексея перепелов. — Это, брат, не то, что у Патапа Максимыча заморские канарейки — от них писк только один… Это птица расейская, значит, наша кровная… Слышь, горло-то как дерет!.. Послушать любо-дорого сердцу!..
В понедельник ихний
праздник — Нефедов день!.. Всю
ночь в озимя́х пролежу, днем завалюсь отдыхать… Нет, про понедельник нечего и поминать… Во вторник приходи… Через неделю, значит.
— Что это? — спросил он, вглядываясь
в лицо женщины, молодое, но бледное лицо, улыбавшееся пугливой и искательной улыбкой, от которой еще печальнее становилось выражение больших и добрых глаз. Ему казалось непонятным и странным — эта одинокая женщина и приготовления к встрече
праздника тут, среди воды и
ночи.
Заметка приведена мною совершенно точно;
в ней так-таки и напечатано: «какая-то особенная привилегия» и «непонятный обычай». По отношению к какому другому работнику повернется язык даже у того же г-на А. П-ва сказать, что отдыхать
в праздники есть особенная привилегия, и не тревожить себя по
ночам — непонятный обычай? По отношению к самому себе г. А. П-в навряд ли нашел бы такой обычай особенно непонятным.
Но вдруг все это ее затруднение сразу покончилось:
в одну из темных зимних
ночей, перед
праздником, кто-то увел из сеней ее корову, и следы ее на улице с другими такими же следами попутались, и стало негде искать коровы.
Оттого церкви, обыкновенно пустые
в летние
праздники,
в тот день полнехоньки народом, а
в раскольничьих моленных домах чуть не всю
ночь напролет всенощные поют да часы читают.
Тихо и ясно стало нá сердце у Дунюшки с той
ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы. На что ни взглянет, все светлее и краше ей кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше, добрее ей кажутся, и
в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый день ей теперь
праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока на высоту лучезарного света она вознеслась.
С утра до
ночи гнутся они
в вонючем подвале над сапожною колодкою, лупит их хозяин ременным шпандырем, а
в праздники запирает на ключ
в мастерской, «чтоб не баловались».
В такие
ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала
в себе ничего, кроме поздравления с
праздником.
Роскошные пиры и
праздники устраивались
в честь победителя Очакова и Измаила
в более значительных городах.
Ночью путь князя освещался горящими смоляными бочками.
Еще
в ночь под этот великий
праздник, во время молитвы, у него внезапно явилась мысль посетить на другой день Новодевичий монастырь, отслушать обедню и проститься с могилою его приемной матери, княгини Анастасии Прозоровской.