Неточные совпадения
Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной
печали, которую он легко вызывал словом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее чувствовал, что
в любую
минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: «Что мешает? Лидия? Маракуев?»
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром
в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от
минуты разлуки, тем больше уходила
в себя,
в свою
печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
В такие
минуты родятся особенно чистые, легкие мысли, но они тонки, прозрачны, словно паутина, и неуловимы словами. Они вспыхивают и исчезают быстро, как падающие звезды, обжигая душу
печалью о чем-то, ласкают ее, тревожат, и тут она кипит, плавится, принимая свою форму на всю жизнь, тут создается ее лицо.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, —
в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те
печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных
минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не
в состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель
минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил
в своем лице выражение глубокой
печали и чувствительным голосом сказал Володе, который
в это время вошел
в комнату...
— Чем более непереносимые по разуму человеческому горя посылает бог людям, тем более он дает им силы выдерживать их. Ступай к сестре и ни на
минуту не оставляй ее:
в своей безумной
печали она, пожалуй, сделает что-нибудь с собой!
Поэтому
в церкви,
в те
минуты, когда сердце сжималось сладкой
печалью о чем-то или когда его кусали и царапали маленькие обиды истекшего дня, я старался сочинять свои молитвы; стоило мне задуматься о невеселой доле моей — сами собою, без усилий, слова слагались
в жалобы...
Замечание мое поразило его. По-видимому, он даже и не подозревал, что, наступая на законы вообще, он, между прочим, наступает и на тот закон, который ставит помпадуровы радости и помпадуровы
печали в зависимость от радостей и
печалей начальственных. С
минуту он пробыл как бы
в онемении, но, наконец, очнулся, схватил мою руку и долго ее жал, смотря на меня томными и умиленными глазами. Кто знает, быть может, он даже заподозрел во мне агента"диктатуры сердца".
На дачу Иванова вела лесная тропинка, которую сплошь занесло снегом… Из-за стволов и сугробов кое-где мерцали одинокие огоньки. Несколько
минут назад мне пришлось пройти мимо бывшей генеральской дачи, теперь я подходил к бывшей дачке Урмановых. От обеих на меня повеяло холодом и тупой
печалью. Я подошел к палисаднику и взглянул
в окно,
в котором видел Урманова. Черные стекла были обведены белой рамкой снега… Я стоял, вспоминал и думал…
— Если б меня спросили, чего я хочу:
минуту полного блаженства или годы двусмысленного счастия… я бы скорей решился сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновенье и потом страдать сколько угодно, чем мало-помалу растягивать их и размещать по нумерам
в промежутках скуки или
печали.
У меня сжалось сердце каким-то предчувствием. Я вспомнил его бледное лицо во время переговоров. Вначале на нем было обычное мизантропическое выражение с примесью злого презрения к себе и другим. Но
в последнюю
минуту мне запомнилось только выражение глубокой, безнадежной
печали. Это было
в то время, когда я предложил деньги и среди ямщиков начались споры…
Даже
в минуты досады, смущения, тревоги или
печали сквозь слезу, нахмуренную левую бровку, сжатые губки так и светилось, как на зло ее желанию, на ямках щек, на краях губ и
в блестящих глазках, привыкших улыбаться и радоваться жизнью, — так и светилось неиспорченное умом, доброе, прямое сердце.
Мы молчим с
минуту. Потом я прощаюсь и ухожу. Мне идти далеко, через все местечко, версты три. Глубокая тишина, калоши мои скрипят по свежему снегу громко, на всю вселенную. На небе ни облачка, и страшные звезды необычайно ярко шевелятся и дрожат
в своей бездонной высоте. Я гляжу вверх, думаю о горбатом телеграфисте. Тонкая, нежная
печаль обволакивает мое сердце, и мне кажется, что звезды вдруг начинают расплываться
в большие серебряные пятна.
Жизнь пренеприятная штука, но сделать ее прекрасной очень нетрудно. Для этого недостаточно выиграть 200 000, получить Белого Орла, жениться на хорошенькой, прослыть благонамеренным — все эти блага тленны и поддаются привычке. Для того, чтобы ощущать
в себе счастье без перерыва, даже
в минуты скорби и
печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б) радоваться сознанию, что «могло бы быть и хуже». А это нетрудно...
Хоронили его
в ясное мартовское утро. Снег блестел, вода капала с крыш. Какие у всех на похоронах были славные лица! Я уж не раз замечал, как поразительно красиво становится самое ординарное лицо
в минуту искренней, глубокой
печали. Гроб все время несли на руках, были венки.
Поезд стоит пять
минут, и Юрасов вмешивается
в толпу любопытных: темным бесцветным кольцом облегли они площадку и цепко держатся за проволоку, такие ненужные, бесцветные. И одни из них улыбаются странною осторожною улыбкой, другие хмуры и печальны — той особенной бледной
печалью, какая родится у людей при виде чужого веселья. Но Юрасову весело: вдохновенным взглядом знатока он приглядывается к танцорам, одобряет, легонько притоптывает ногой и внезапно решает...
Елочка или не Елочка? Неужели это она — моя Оля, эта красавица
в роскошных одеждах, с легким венецианским кружевом, накинутым поверх распущенных волос, длинных, пышных и блестящих. Как горят
в полумраке ее глаза! Какое бледное и прекрасное лицо у нее, как оно исполнено
печали и достоинства
в эти
минуты.
Тем не менее гетман всеми силами старался привлечь канцлера
в Москву, и когда наконец он был туда призван, старался облегчить ему путешествие и рекомендовал ему
в спутники профессора и доктора Авраама Бергова, брата лейб-медика и тайного советника Германа Бергова. Сожаление и
печаль относительно болезни вице-канцлера едва ли были совершенно искренни. Воронцов был
в тесной связи с Шуваловым и с нетерпением ожидал
минуты занять место Бестужева.
Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, — кто лучше вел себя
в эти страшные
минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил
в последние
минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою
печаль, чтобы не огорчить умирающего отца.
Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо
в эту
минуту печали; потом, чтò я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал
в своем воображении, не приходила ему теперь
в голову.
Разожгло ее наскрозь, —
в восемнадцать, братцы мои, лет печаль-горе, как майский дождь, недолго держится. Раскрыла она свои белые плечики, смуглые губки бесу подставляет, — и
в тую же
минуту, — хлоп! С ног долой, брякнулась на ковер, аж келья задрожала. Разрыв сердца по всей форме, — будто огненное жало скрозь грудь прошло.